Андрей Школин - Прелести
— Так ты, что, получается, в тюрьму специально из-за меня сел?
— Не в тюрьму. Три дня — это не срок. Где ещё с тобой поговорить можно спокойно будет, без беготни. Только здесь.
— А зачем в легион приезжал?
— А ты зачем второй раз во Францию приехал?
Короче, замечательный диалог. Помолчали оба минуты три…
— Я-то не знал, что ты жив. Ты же тогда в Париже… — отвернулся, вспоминая, как Марат валялся без памяти в кресле, а в доме все бегали: «Саныч застрелился!»
— Если бы не знал, в Париж бы не вернулся. Значит, знал.
— А что, просто так люди во Францию приехать не могут?
— Люди могут, ты нет.
Люди могут, я нет…
— Зачем тогда это представление устраивал? Вернее, для кого?
— Не для тебя, не обольщайся, — Данович ещё раз улыбнулся, поправил пальто, и, также как и я, улёгся на спину, подложив под голову руки. — Ситуация требовала. Я ведь тоже не во всех случаях от себя завишу… — в особенности меня заинтересовало слово «тоже».
— А люди твои знали, что всё это блеф? Ну там, Марат и другие?
— Пацаны уже привыкли. Для них это нормально.
— А мне почему не сказал?
— Почему? — Саныч повернул ко мне голову и пожал ближайшим плечом. — А что бы я тебе сказал? Вот то-то и оно…
— Так я не пойму, зачем тогда ищешь-то меня?
— А ты зачем ищешь?
— Я уже не ищу, я вообще на пять лет в легион ушёл, к чёртовой матери, от всей этой ахинеи, а тут ты…
— Значит, не ушёл, — он повернул голову обратно лицом к потолку и добавил: — И не уйдёшь.
— Вот зае. сь, и куда мне теперь деваться-то?
— Что, куда? Два дня ещё проторчишь здесь и на свободу…
— Не… Лучше я вон того китайца, земляка моего, задушу, и сяду лет на восемь.
— Да он, поди, каратист какой-нибудь, отобьётся.
— Не отобьётся.
— И что? Если бы всё так просто было, я бы тоже спокойно где-нибудь в тюрьме отсиживался. Не получится, испробованный вариант. Тут надо что-то другое придумать.
Болгарин понимал русские слова, но не понимал тот бред, что мы несли. Он, было, попытался влезть в разговор со своей женоненавистнической тематикой, однако, почувствовав, что она нам совершенно неинтересна, лишь махнул рукой и отошёл к арабам.
— Ты, когда последний раз в Россию ездил, с Александром не встречался?
— Нет. С девяносто второго года не виделись ни разу.
— Понятно… Может быть, больше и не встретитесь. Расскажи подробно о том, как вы познакомились.
Мой рассказ занял часа два. Александр, Измайлов, Лолита, Марина, Ирочка, тюрьма Воронежа… Я рассказал всё, что знал. Почти всё. Выводов, по крайней мере, пока не делал. Данович выкурил за это время четыре сигареты, ещё две «стрельнули» сокамерники.
— На кого, говоришь, Измайлова Александр вывел в своё время? На учёного крупного?
— Не знаю, со слов Игоря так выходит. А того, тоже в своё время, Александр с партийным функционером свёл.
— И оба потом самоубийством жизнь покончили?
— Я же говорю, это только со слов Измайлова. Не спрашивай, правда — нет. У меня от всего этого, чувствую, мозги плавятся. Не знаю верить — не верить. И чему верить? И кому верить? И не верить не получается… Знаю, что сам Измайлов с собой покончил, это правда. А что раньше?..
— Ах да, не оба, трое получается, — не обратив внимания на мою последнюю реплику, как бы, про себя, произнёс Данович. — С той стороны трое, из тех, кого мы теперь знаем. А скольких не знаем?
— Ты что, веришь в это всё?
— А ты что, не веришь?
Вместо ответа я перевернулся на живот и уткнулся в закрытые рубашкой и курткой шрамы на руках. Мой собеседник в это время дымил новой сигаретой.
— Почему, после Измайлова, ты следом именно меня начал искать? В пакете ведь ещё два фото находились.
— Нет. Сначала, ещё когда Измайлов жив, здоров был, а я всё происходящее, точно игру воспринимал, с Владимиром Артуровичем познакомился. В посёлке небольшом под Красноярском. Александр посоветовал.
— Кто такой Владимир Артурович? — Саныч сделал последнюю затяжку и протянул бычок колумбийцу.
— Один из четырёх. Из вас четырёх. Сак Владимир Артурович.
— И что с ним сейчас?
— Ничего. Вчера двор от снега очищал.
Данович приподнялся с места:
— Вчера? — достал новую сигарету. — Мало курева с собой взял, на три дня не хватит. Может, додумаются, передадут? А ты откуда знаешь?
— Вчера с ним и разговаривал.
— До ареста?
— Почему, после уже.
— Где?..
— Здесь. В камере. Во сне…
Данович посмотрел на меня так, будто только сейчас поверил, что у меня серьёзно начали «плавиться мозги». До обеда он, по крайней мере, больше ни о чём не расспрашивал. Встал со своего места и принялся ходить взад-вперёд по камере. В точности, как тусуются в тюрьмах России. Ходил и время от времени поглядывал на меня. В одно мгновение я перехватил взгляд, и тут меня торкнуло — взгляд-то загнанный, обречённый какой-то! Сродни тому, что был у Измайлова в последнюю ночь у Лолиты дома. Ба…
Данович тем временем пристал к болгарину: «Расскажи, да расскажи, как тебя девка подставила». Причём общались они то на болгаро-русском, то на испанском языках. Удивительное дело, за полтора месяца проведённых в Испании я выучил язык этой страны едва ли не лучше, чем за много месяцев проведённых во Франции — французский. По крайней мере, говоривших на испанском «братьев-славян» понимал.
Гороховую кашу, в покрытой целлофаном пенопластовой коробочке, и два коричневых сухарика Данович долго хвалил и даже в виде шутки попросил добавку. Шутку оценили, добавку не дали…
Потом он принялся монетой выцарапывать на поверхности нар своё имя. Причём, сагитировал присоединиться к нему почти всех сокамерников. Многие заинтересовались и также оставили на память автографы.
— Комо тэ яма? — он старательно вывел на краске: «Свободу советским узникам!» на русском языке и повернулся к безучастно сидевшему китайцу. Тот в ответ лишь скромно улыбнулся. — Ага, не скажешь. Тогда назовём тебя Линь Ту Хунь. Нравится Линь Ту Хунь? Так и напишем: «Свободу узнику Линь Ту Хуню!» А ты, Андрюха, почему не расписываешься? Фантазии не хватает? Сейчас придумаем что-нибудь…
Данович выцарапал последнюю надпись: «Здесь томились Андрюха Сибиряк и Эдик не сибиряк». Затем поставил дату и, наконец, угомонился и присел на своё пальто.
— Ты чего такой печальный?
— Да нет, нормально всё, — я в очередной раз потянулся, разминая затёкшие суставы. — На душе муторно, как-то…
— Давай общаться, чтобы муторно не было.
— Давай…Только мне от нашего общения что-то совсем невесело становится. Да и тебе тоже.
— Почему? — он покрутил пальцами пустую пачку Мальборо. — Много ведь тем для разговоров существует.
— Ты мне, кстати, тогда в Париже обещал про «антигосударство в государствах» рассказать. Помнишь? Я, до того, там же в Париже, в баре, с интересным человеком познакомился. Рабинович Серёжа. И, что самое примечательное, здесь в Испании, в Севилье его обнаружил. Он на «политику азюль» подал прошение и живёт там в общаге для бомжей. Так вот Серёга документы подделывает, один к одному. Любые паспорта за пять минут. Печати от руки рисует, шрифты. За это его в Совке КГБешники дергали. Золотые руки у парня. Но он при своём таланте, утверждает, что честно жить хочет, по закону. И очень удивляется, что в России во все времена героями и яркими историческим личностями были не политики и труженики-созидатели, а бандиты и разбойники. Что дети ни на Столыпина и Гагарина хотят походить, а, как он выразился, на Михася с Япончиком. И ведь правильно говорит…
— Ну, предположим, обобщать вот так тоже неправильно. Михайлов — это Михайлов, а Иваньков — это Иваньков. Абсолютно разные люди. И судьбы разные и делом разным заняты, — Данович скомкал пачку, швырнул её на пол, а потом усмехнулся. — Этот твой знакомый, как, кстати, ты сказал его фамилия? Рабинович? Настоящая фамилия или здесь уже придумал? Не знаешь? Так вот, он так заговорил, потому что за него органы взялись. А до этого он, наверняка, подделывал бумаги, клал бабки в карман и жил припеваючи, не вспоминая, что жить-то честно надо. А как менты за задницу схватили, так он сразу историю страны ругать начал и о законе вспомнил. И здесь плачется: «Ой, как меня в России по политическим мотивам преследуют… Помогите!». А что касается разбойников, так ведь это не только у нас их героями признают. А Робин Гуд? А Спартак? Его ведь тоже в своё время бандитом считали. Нарушил конституцию, подговорил рабов уничтожить законную государственную систему. Кто он? Если бы сейчас такой появился, его бы разве героем назвали? Про Робина Гуда я даже и не упоминаю. В той же Англии посадили бы лет на пятьдесят и плевать на то, что потом, может быть, его подвиги писатели в романах воспевать будут. Так вот, кто они эти Степаны Разины и Робины Гуды, герои или бандиты?
