Канта Ибрагимов - Дом проблем
Под утро Мастаеву стало легче. Когда он очнулся, вспоминал, что вроде бы видел во сне Митрофана Аполлоновича. Он подошел к окну. Тубдиспансер на возвышенности, днем почти весь город видать, а теперь какой-то мрак и лишь редкие-редкие огоньки, такие жалкие и слабые, что даже звезды на небе ярче горят.
«Кныш здесь», — отчего-то подумал Ваха. Что-то извечное, порой доброе, порой враждебное и противоречивое, крепко, как казалось ему, связывало его с Митрофаном Аполлоновичем. И Ваха уверен, что, знай Кныш, где он сейчас он, обязательно навестил бы его. И если не отвез бы на лечение в Москву, то лекарства для него точно достал бы.
С этими мыслями до зари Ваха уснул. Был уже утренний обход, когда его разбудили:
— Ваха, к тебе посетитель. Какая-то почтенная дама, кажется, русская. Но по-чеченски вроде бы понимает.
Мастаев сразу догадался — Дибирова Виктория Оттовна. Боже! Что же он натворил? Аж сердце чаще заколотилось.
— Ваха, огромное спасибо!.. Я, мы так тебе благодарны. Даже Кныш вроде к президенту ходил — без толку. А ты!
— Митрофан Аполлонович в Грозном?
— Да, — Виктория Оттовна как-то смутилась. Разговор у них не клеился, и это понятно. Они еще много раз друг друга поблагодарили, все время прощаясь.
Обычно после таких посещений Ваха шел в свою палату и из окна, где-то завидуя, взглядом провожал своих уходящих родственников. А что он видит сейчас? Правда, далеко, лишь очертания, да общий контур: у самых ворот Дибирову поджидают две роскошные черные иномарки. Из первой вышел мужчина с пышным букетом цветов. Он ниже Виктории Оттовны — похоже, Кныш, хотя точно утверждать невозможно. Из второй машины вышла вооруженная охрана. Таким важным Кныша Мастаев и представить не мог. А мужчина, вроде Кныш, вручил Дибировой цветы и, открыв дверь машины, настоятельно просил ее сесть. Ваха не стал досматривать эту сцену. Он ничком бросился на кровать, пытаясь спрятать больную голову в слежалой, вонючей, куцей больничной подушке, а в ушах прокуренный голос Кныша: «Теория Маркса и Ленина научила видеть под покровом укоренившихся обычаев, политических интриг, мудреных законов, хитросплетений учений классовую борьбу — борьбу между всяческими видами имущих классов с массой неимущих». ПСС, том 2, страница 80».
— Сволочь, замолчи! — вдруг на всю палату заорал Мастаев. — Ты предатель, предатель! — кинул он подушку в окно. Словно этого ждали, совсем рядом в ответ тяжелая пулеметная очередь. Пока в небо. Может быть, свадьба.
* * *Снег на голову — вот так вроде как неожиданно, но в календарные сроки — в Грозный пришла настоящая, на редкость суровая зима. Центрального отопления в городе уже который год нет. В тубдиспансере пытались с помощью электронагревателей поддержать тепло, однако генератор не выдержал — сгорел.
Одетые в пальто медработники ходили по палатам, разводили в бессилии руками. Нет, они никого не выгоняли. Да понято: туберкулезнику нужны тепло, уют, покой. И что Мастаеву? Его кризисный период уже вроде бы миновал, а что делать вновь и вновь поступающим, ведь туберкулез — болезнь неимущих. Сколько их нынче в Чечне?
В приватизированном чуланчике, который теперь можно было назвать родным домом, Вахе было ненамного лучше: отопления тоже нет. Изредка подается напряжение, да такое, что спираль электронагревателя даже не краснеет: экономика республики доведена до ручки. В этих условиях Ваха не вытянул бы. Хорошо, есть дед Нажа, есть родовое село Макажой, там много дров в лесу. И там, в горах, никогда не уповали на политиков, президентов и их экономические интересы. Там, в горах, все просто: как ни горбаться — все бедно, зато свободно. И если руки-ноги работящи — лучше жить там, чем суетиться в больших городах. Ну а в тяжелую годину сам Бог велел держаться родных мест.
Макажой! Альпийские луга, бесконечные, величественные горы. Кристально чистый, несколько разряженный воздух, сухой климат, родниковая вода. Натуральное питание. И солнце, солнце почти круглый год, потому что налитые влагой и свинцовой гарью выбросов тяжелые тучи так высоко не оторвутся от грешной земли. А над альпийскими лугами все прозрачно, лишь белоснежные, легкие перистые облака стройными стайками, как праздничные гирлянды, украшают бездонное высокогорное небо. «Вот здесь надо бы построить противотуберкулезную лечебницу, — о своем думает Мастаев, а потом добавляет: — Я обязательно это сделаю».
Эти яркие мысли приходят обычно по утрам, когда много света, солнца, жизни. Да яркий, зимний день очень короткий: за ближайшей вершиной солнце быстро садится. И тогда скорые сумерки. Понятно, как нелегко жить в горах: температура резко падает, вой водопада не слышен — оледенел. И ветерок с вечных ледников начинает игриво напирать в окно, а потом как запоет, как засвистит в трубе, так что дым обратно в дом задувает и рыжий огонь керосинки уныло начинает мерцать, вот-вот, кажется, и он под напором горной стихии померкнет.
Дым в печи, керосиновый запах — на эти напасти дед Нажа до сих пор даже внимания не обращал. Однако теперь в доме внук с больными легкими лежит. Ему не только днем, а более ночью нужен чистый воздух. Посему вместо керосинки древняя лучина на козьем жиру — запаха не меньше, зато натуральный и чем-то полезный. А вот дымоход удлинил, изогнул, два дня трудился — чего не сделал бы для себя, для внука от души старался.
Да это все присказка. Главное лечение деда в ином. В первую же ночь он затащил в дом улей. Снял крышу — по центру сгруппировался пчелиный клубок. Если бы не слабый методичный шум, словно работает легкий мотор, можно было подумать, что пчелы на зиму заснули.
— Садись, — приказал Вахе дед. — Ниже, ниже голову, — он накрыл внука сверху одеялом. — Дыши. Вдыхай аромат улья, в нем все ферменты, все прелести и ядовитость гор.
— Ой! — внезапно вскочил Ваха. На носу и на щеке жала торчат.
— Ой-ой-ой! — заволновался дед, тотчас улей крышкой накрыл, а внука успокаивает: — В тепле пчелы стали поживее. А вот твое дыхание им противно, мерзость инфекции выходит из тебя, вот они тебя и атаковали. Ничего, их ужаливание очень полезно. Хе-хе, посмотри, как быстро поправился — лечение налицо.
Так оно и есть. На следующее утро глянул Ваха в зеркало: словно харю отъел — не узнать.
— Я забыл маску дать. Давай, давай, садись.
А на следующую ночь Ваха над другим ульем сел. Вновь через пять-семь минут пчелы его атаковали, да защитная маска спасла. И все же Вахе не нравится эта процедура, более десятка минут он высидеть не может, а потом до утра в груди боль, будто скипидаром изнутри по легким прошлись.
— Так и должно быть, — строг дед. — В тебе хворь, яд, бактерии, которые просто так не хотят из тебя уходить. Они хотят тебя съесть. Ты должен их истребить. Вот так, жизнь — борьба! И эти бактерии так въелись в тебя, как чиновники-казнокрады — в нашу республику, что они уже диктуют твоему сознанию: лучше нас и ближе нас нет, живи с нами, породнись с нами, смирись с нами, не борись с нами, и тем более — не трави нас. Но аромат улья, который ты сейчас не можешь ощущать, потому что в тебе много гадов, как пчелиное жало обжигает этих тварей, а они кусают тебя, мол, не трави, давай по-прежнему существовать. А ты должен жить! Здоровым жить! Дыши.
