Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь
Он скоропостижно умер: упал на пороге кабинета, словно сраженный молнией. Было ему сорок два года. С тех пор тетя осталась одна. Сейчас ей около сорока. По-настоящему она даже не вдова и продолжает работать в том же бюро, хотя вся дирекция там сменилась.
Она самая славная из моих тетушек, которым их родители дали претенциозные имена — Альберта, Ирис, Бландина, Марион. Единственного мальчика, который сейчас руководит шоколадной фабрикой Пуляра, назвали Фабьеном. Интересно, кто выбирал эти имена, генерал или его супруга?
Мне хотелось бы подружиться с тетей Ирис, иногда заглядывать к ней в гости; я ведь у нее ни разу не была. Думаю, мы сошлись бы с нею. Она младшая из сестер Пико. Раза два в год Ирис приезжает к нам на своей желтой малолитражке.
Мама ее не любит. По-моему, она не любит ни одну из сестер, поэтому я так плохо знаю своих родственников. Остальные навещают друг друга, даже Альберта, когда приезжает из Страсбурга в Париж, и Марион, жена морского офицера, живущая в Тулоне.
Была ли тетя Ирис счастлива? И счастлива ли сейчас? Недавно я встретила ее на улице. Но она меня не видела, а я не решилась подойти к ней. Ирис похудела, черты ее заострились, и от этого она стала похожа на мою маму.
— Странная вы девушка, Лора.
Шимек редко называет меня по имени. Его маленькие глазки лукаво поблескивают, и, как всегда, непонятно, посмеивается он или говорит серьезно. Но, по-моему, не посмеивается, скорей, растроган.
— Ну что ж, посмотрим, что вам уготовит судьба.
У мамы продолжаются «девятины», и вечером во вторник от нее попахивает уже не вином, а то ли коньяком, то ли виски. Этих напитков дома у нас не держат, так что, я думаю, она съездила на машине в Живри или Версаль и купила несколько бутылок.
Встает она теперь все позже. Во вторник я поднялась очень рано и думала, что буду первой. Но вхожу в кухню и вижу там отца. Поклясться, конечно, не могу, но мне показалось, что он передал Мануэле записку. Она, во всяком случае, сунула за вырез платья сложенную бумажку.
— Сегодня подадите мне на завтрак апельсиновый джем, — для отвода глаз произносит отец.
Бедняга! В его-то годы прибегать к таким детским хитростям!
Я наливаю себе кофе и говорю, что гренков не нужно. Мне не хочется есть. Однако в столовую иду и сажусь напротив отца.
— Западный ветер подул, — замечает он. — Надо ждать дождя.
Я киваю и пристально смотрю на него, а он склоняется над тарелкой. По моим меркам, отец уже стар, и мне странно, что он влюбился. Хотя он всего на год старше профессора. Мне неприятно, что я несправедлива к отцу, но пересилить себя не могу.
Оливье спустился в столовую, когда я пошла за мопедом. А когда я приехала к обеду, у мамы были красные веки и ходила она, как лунатик. Не знаю, почему я решила пообедать дома, а не в больничной столовой. Отец обыкновенно ест в каком-нибудь ресторанчике неподалеку от службы, а брат — в университете.
Кажется, у меня появилась потребность наладить контакт с семьей, только вот не удается мне это. Как не удалось найти, куда мама прячет бутылки. Отец, я знаю, тоже искал. И тоже безуспешно. Мама хитрее всех нас.
Вечером я иду на курсы английского языка, занятия там два раза в неделю.
А в среду, как обычно, Мануэла долго валяется в постели. У нее выходной день. Нет, она не спит. Просто лежит, курит, читает испанские романы. А когда внизу наступает тишина, Мануэла спускается в халате поверх ночной рубашки и делает себе большую чашку кофе с молоком.
Убеждена, что она наслаждается каждой минутой утреннего ничегонеделания, а в полдень, принарядившись, идет в Живри на автобус. Обедает она в ресторанчике со своей подругой Пилар, которая состоит в прислугах у крупного промышленника на авеню Поль-Думер. Потом они ходят по магазинам, где-нибудь ужинают, а вечером отправляются на танцы в дансинг «У Эрнандеса» на авеню Терн. Возвращается Мануэла чаще всего последним автобусом, который приходит в Живри в ноль двадцать.
Отец сегодня вернулся позже, чем обычно, в девятом часу; мы ждем его, за стол не садимся.
Ужина мама не приготовила, просто открыла банку консервированного супа и купила холодных мясных закусок. Майонез, и тот в баночке, чего несколько лет назад мама в своем доме не потерпела бы. Правда, чувствует она себя скверно. «Девятины», по всем признакам, идут к концу: долго ей такого не выдержать.
Когда в саду раздается шум подъехавшей машины, мама каким-то не своим голосом замечает:
— Надо же, все-таки вернулся…
Мы с Оливье переглядываемся, и я чувствую, что, как брат ни зол на отца, это его покоробило. Мы уже сидим за столом, и, когда папа входит, я впиваюсь ему взглядом в лицо, а он бормочет:
— Добрый вечер, дети.
Уж не чудится ли мне? Готова поклясться, что от него пахнет духами, а губы распухли, словно он целовался взасос. В глазах озорной блеск. Никогда еще я не видела у него такого выражения. Он прямо-таки утратил чуть ли не всю свою чопорность и важность.
Только бы Оливье… Я наблюдаю за братом: он тоже принюхивается, хмурится.
— А дождя ведь так и не было, — произносит отец, но слова его падают в пустоту. Никто не отзывается. Мама мрачно смотрит на него. Такого тяжелого ужина у нас еще не было.
Но отец ничего не замечает. Он счастлив. В душе он ликует, и это видно по его сияющим глазам. Он с аппетитом ест, примирившись с общим молчанием: ему не хотят отвечать, ну и не надо, внутренне он все равно ликует.
Выходит, он действительно сунул тогда Мануэле записку? Вполне возможно. Попросил ее о свидании? Ручаться не могу, но мы в нашей семье приучены истолковывать любые знаки и жесты.
Значит, он встречался с нею. Значит, это ее духами пахнет от него, и Оливье сейчас как раз старается понять, так ли это. Ну, а мама, хоть и не открывает рта, тем не менее ведет какой-то внутренний монолог, и раза два ее губы трогает саркастическая улыбка.
Отец складывает салфетку и идет к себе в кабинет, а я понимаю, что брат в таком состоянии, что сейчас кинется за ним. Я смотрю на него взглядом гипнотизера и повторяю про себя: «Только бы он туда не пошел…» И Оливье останавливается перед кабинетом. Проходя мимо, я шепчу ему:
— Сейчас же иди ко мне в кабинет, — а сама, как всегда по средам, принимаюсь убирать со стола. Мама делает вид, будто хочет мне помочь, но, покачнувшись, хватается за стул; я отвожу ее к креслу, а она бормочет:
— Опять голова закружилась…
Притворяется? По пути на кухню, где мне предстоит вымыть посуду, я включаю телевизор. Даже не знаю, на кого я злюсь больше — на отца или на Мануэлу.
Поднимаюсь к себе: Оливье разлегся на моей кровати и даже башмаки не удосужился снять. Пиджак валяется на полу — брат кинул его через всю комнату на стул, но не попал.
— Чего надо? — спрашивает враждебно Оливье.
— Поговорить с тобой.
— На какой предмет?
— Сам знаешь. Постарайся успокоиться. Нельзя жить в таком нервном напряжении.
— А что, по мне заметно?
По правде сказать, сейчас, лежа на моей кровати, он выглядит совершенно спокойным, но это спокойствие как раз и пугает меня.
— Не воспринимай ты эту историю так трагически.
— Ты имеешь в виду эту старую сволочь?
Выходит, брат пришел к тому же выводу, что и я. Верней, предполагает то же самое.
— Ты отца так называешь?
— Интересно, а как бы ты назвала его, окажись ты на моем месте? Я их застукал.
— Что ты несешь?
— Это правда. Я уже начал подозревать. А вчера заметил, как они переглядываются с заговорщическим видом, и Мануэла вдобавок попросила меня не приходить к ней.
— И как же тебе удалось их встретить?
— Да никак. Я следил за Мануэлой. Я знал, что они с Пилар встречаются в ресторане на авеню Ваграм. Без нескольких минут час Мануэла вошла туда. Раньше по средам, поев, они ходили по магазинам или шли в кино. На этот раз, выйдя около двух из ресторана, они направились к площади Звезды и там, хихикая, расстались. Мануэла спустилась в метро. Я был на мопеде и не мог последовать за нею. Но тут меня осенило, и я понесся к станции «Орлеанская застава», она рядом с конторой отца. Он действительно топтался там и поглядывал на часы — ждал ее.
— Он тебя не видел?
— Нет. Наверно, нет. Впрочем, мне наплевать, даже если видел. Мануэла вышла из метро, они о чем-то пошушукались и пошли по авеню генерала Леклерка. — Оливье вскакивает; чувствуется, что ему необходимо разрядиться в движении. — Теперь-то понимаешь? А уж хвост он перед ней распускал, как молоденький, и все норовил за ручку ее взять. Они остановились перед маленькой гостиницей, и отец со смущенным видом наклонился к Мануэле и что-то зашептал.
— И они туда вошли?
— Да.
— А ты уехал?
— А ты считаешь, я должен был торчать там, пока они в нескольких десятках метрах от меня занимались своими гнусностями? Ладно, пусть она только придет! И этот сукин сын тоже свое получит.
