Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь
Иной раз я начинаю во всем винить наш дом, мрачный лес, пруды, вообще всю эту богом забытую дыру, где у нас всего одни соседи, да и те какие-то чучела.
Роривы, три десятка лет торговавшие молоком на улице Тюренна, не только простодушно гордятся тем, чего достигли в жизни, но и почитают себя обязанными, поскольку мы соседи, делать нам визиты. Похоже, они ничего не замечают. Приходят обязательно с тортом или с конфетами. Сияют так, словно их встретили с распростертыми объятиями, усаживаются в гостиной.
— Как вы переносите эту жару?
Или сырость. Или сушь. Рорив час сидит с удочкой на Большом пруду и, бывает, сподобится вытащить линя. А однажды поймал двух, довольно крупных, обернул листьями и принес нам.
— Чтобы отбить привкус тины, слегка протрите их изнутри уксусом.
Чаще всего они являются, когда дома одна мама; отец, если вовремя замечает их приближение, прячется в кабинете. И тем не менее нормальные люди — это все-таки они. Не мы же.
Я перевожу взгляд на мокрое шоссе и вижу нашу машину. Отец за рулем, а рядом с ним кто-то сидит, не могу разобрать кто. Но я уже догадываюсь. А когда машина подъехала ближе, различаю лицо Мануэлы.
Все вполне естественно. Оба были в церкви, льет дождь, пешком идти далеко. Папа предложил Мануэле подвезти ее… Да, естественно, но только для других, не для нас, и у меня лишь одна надежда, что ни мама, ни брат не смотрят в окно.
Машина огибает дом. Хлопнула дверца, шаги двух человек по дорожке, голос Мануэлы, но что она говорит, не разобрать.
Она, как обычно, весела. И в воскресенье, и в будни ходит по дому в черном платье служанки, соблазнительно обтягивающем грудь и зад. Я часто думаю, может, она это нарочно, чтобы подразнить маму, а возможно, и отца. Нет, скорей, только маму, бывает, Мануэла поглядывает на нее с насмешкой.
Оливье без стука влетает ко мне в комнату, как раз когда я переодеваюсь.
— Ты видела?
— Что?
— Ее привез папа.
— Дождь же идет.
— Это не повод заманивать ее в машину и ловеласничать. Надо будет спросить у Мануэлы, не лапал ли он ее за коленку.
— Не преувеличивай, Оливье…
— Ты так думаешь? Сразу видно, что ты не знаешь мужчин, кроме своего старикашки профессора.
— Оливье, позволь мне одеться.
Сейчас он набрасывается на меня, забыв, что ничего не знал бы о моей личной жизни, не расскажи я ему однажды вечером, когда мне стало просто невмоготу держать все в себе, о своем чувстве к профессору.
— Сумасшедший дом какой-то!
И Оливье выскакивает, громко хлопнув дверью. В половине первого мы сидим в столовой, каждый на своем месте, готовимся вкушать воскресный обед — цыпленка. Мануэла подает, уходит в кухню, возвращается. Мы молчим. Ни у кого нет охоты говорить. Оливье сидит красный, он выпил подряд три стакана вина, но отец делает вид, будто не видит этого. Зато мама не отрывает глаз от Оливье, следит за каждым его движением, за каждой гримасой.
Достаточно одного слова, неловкого резкого жеста, и разразится скандал. Брат — я это чувствую — с трудом сдерживается, чтобы не затеять его. Ему, конечно, станет легче, но для всех нас жизнь после этого еще больше усложнится.
Оливье выходит из-за стола первым, но перед этим выпивает залпом четвертый стакан. Минут через десять, когда мы сидим в гостиной и пьем кофе, раздается треск мопеда, и я вижу в окно, как брат уезжает. Теперь мой черед удирать. Я поднимаюсь к себе, надеваю резиновые сапожки, плащ с капюшоном.
— К ужину вернусь, — сообщаю я, приоткрыв дверь гостиной.
И они остаются вдвоем, им ведь некуда уйти. Единственное, что они могут, — замкнуться каждый на своей территории: мама — в гостиной, отец — в кабинете.
При сегодняшней погоде им даже не прогуляться — порознь, конечно, — по лесу или у прудов. Может, заглянут Роривы, принесут торт или сладкий пирог и станут нудно рассказывать, как они, когда еще держали молочный магазин, закупали на Центральном рынке в три ночи товар. Закупками занимался сам Рорив, а его жена в это время варила овощи и потом выкладывала их на мраморный прилавок, поскольку многие предпочитали для экономии времени покупать вареные овощи.
Я еду на Елисейские Поля, и хотя идет дождь, перед кинотеатрами стоят хвосты очередей. Не означает ли это, что и остальные люди, даже влюбленные пары, даже семьи, испытывают потребность убить время, бежать от надоевшей будничности?
Я одна: среди сослуживиц у меня нет подруг. Слишком разные у нас интересы. Кое у кого есть любовники, с которыми они и проводят выходной. Другие объединяются в небольшие компании и летом вместе ездят за город. Может быть, кто-то из них тоже стоит сейчас перед каким-нибудь кинотеатром.
А я стою и пробую представить, как проводит воскресенье профессор. Возможно, пошел куда-нибудь с женой и дочкой. У них есть небольшая дачка недалеко от Дре, правда, сезон сейчас не дачный. Интересно, приходят ли к ним в гости друзья? Веселятся ли они?
Мне хотелось бы знать про него все, но, увы, в его жизни столько областей, куда мне никогда не проникнуть.
На его письменном столе стоит в серебряной рамке фото жены и дочки. На мой взгляд, у его жены, судя по изрядно отретушированной фотографии, весьма заурядная внешность. О дочке могу сказать только, что у нее длинные волосы и очень серьезный взгляд.
О чем он с нею беседует? И вообще, о чем может говорить отец с дочерью? Мне приходится придумывать их беседы, поскольку мы с отцом никогда по-настоящему не разговаривали. Разве что иногда по делу.
— Ты прилежно занимаешься? — спрашивал отец, когда я еще училась в лицее. — Не боишься завалить выпускные экзамены?
А позже, когда я сказала, что собираюсь стать лаборанткой, заметил:
— Для женщины это одна из самых лучших специальностей, если, конечно, имеешь к ней призвание. В ней главное — терпение.
Тоже мне, специалист! Можно подумать, что за свою жизнь он все изведал. Это он-то, живущий с шорами на глазах и видящий только то, что ему хочется видеть!
Я нахожу свободное место с краю и смотрю фильм, в котором влюбленным приходится преодолевать все мыслимые препятствия. Само собой, в конце они соединяются.
Так, может, именно ради такого конца и сидят сотни людей в темном зале?
После кино я гуляю по Елисейским Полям, разглядываю витрины. Дождь перестал. И сразу же на тротуарах не протолкнуться.
Захожу поесть в ресторан самообслуживания на улице Берри. Держу тарелку и стакан, ищу, куда бы сесть, наконец пристраиваюсь напротив молоденькой девушки, лет шестнадцати, не больше. На ее растерянном личике отчаяние, смятение. И все время, пока я ем, она едва удерживается, чтобы не расплакаться, и всякий раз, когда я взглядываю на нее, смущенно отворачивается.
Оливье, видимо, вернулся очень поздно. Я его не слышала.
Понедельник, 12 ноября, у меня на календарике отмечен крестиком. Это означает, что Стефан оставил меня вечером, и мы занимались любовью в желтой комнатке на раскладушке. Я только в мыслях зову его по имени. На самом-то деле даже в минуты близости он остается профессором, и я обращаюсь к нему «месье», как и положено при разговоре с начальником, причем «месье», если можно так выразиться, произносится с большой буквы.
А он все время смотрит на меня с любопытством, словно чего-то не может во мне понять.
— Вы довольны своей жизнью? — Он видит, что я колеблюсь. — Не бойтесь, говорите откровенно.
— Здесь, на работе, я очень счастлива.
— А вне работы?
— Дома с родителями все не так. Мне часто кажется, что я задыхаюсь.
— Они у вас строгие?
— Не в этом дело. У нас все друг за другом следят. И я тоже иногда ловлю себя на этом.
— А вам не хочется иметь семью, детей?
— Нет, — твердо отвечаю я, глядя ему в лицо.
— Ваша мама несчастлива?
— Отец тоже.
У Шимека сильный иностранный акцент, хотя он уже давно живет во Франции. Его живое лицо изрезано тонкими, глубокими морщинами. Он говорит со мной, а я вдруг вижу эту ситуацию совсем по-другому: он — отец, пытающийся побеседовать по душам с дочерью. Но мой отец таких попыток даже не делал. Он лишь удивленно смотрел на меня, словно не мог взять в толк моего поведения.
— Короче, вы не собираетесь выходить замуж? — с некоторой иронией в голосе заключает профессор.
Он не верит в это. Думает, что однажды я встречу мужчину, который мне понравится, и выйду за него. Но ему незачем знать, что если бы я захотела, то Жиль Ропар женился бы на мне, а не захотела я только из-за него.
Совершенно неожиданно я вспоминаю тетю Ирис и думаю о том, как одиноко ей в квартире на площади Сен-Жорж. Работает она в крупном рекламном бюро на Елисейских Полях.
Она была любовницей своего шефа, молодого, дерзкого, которому все удавалось как бы шутя. Он очень рано женился, но жил раздельно с женой. Короче, этакий элегантный парижанин, всюду бывает, и женщины, стоит ему захотеть, так и падают к нему в объятия. Не знаю, ревновала ли его тетя Ирис или же довольствовалась отведенным ей местом в его жизни, уверенная, что он все равно возвратится к ней.
