Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Из тордоха Тачаны все вышли медленно, по одному, как чужие. Тяжко согнувшись, побрели в разные стороны. И только Пурама не отошел от Куриля.
— И что же теперь будет? — не вытерпев, спросил он, когда шурин в нерешительности остановился вдали от тордоха.
— Ничего. То же, что было, — ответил Куриль. — Мелкий плавник [79] уплывет — покажутся бревна… А где бревна, там и кора, и ветки, и щепки… Думаю, так. Чую — дорого мне обойдется ее смерть. А-а, — схватился он за голову. — И зачем я бубен этот взял в руки! Говорил же мне божий человек: не трогай шаманов…
Не так надо бы… Да и что одному можно сделать?..
— А не хочет ли Тачана отомстить Курилю своей смертью? — спросил Пурама. — Нет в ней ни одной доброй жилки…
— Отомстить? Нет. На это у нее ума не хватит. К тому же всю жизнь она о себе одной думала — теперь очиститься хочет… Но получиться все равно может так, как ты говоришь…
— А если попытаться спасти ее? Уговорить… пообещать что-нибудь?..
— Ладно. Тут я сам разберусь.
Голове юкагиров, однако, не удалось поговорить с шаманкой еще раз. На другой день Амунтэгэ передал с Пурамой, что Тачане стало плохо и что приходить к ней нельзя. Он не хотел видеть Куриля в своем тордохе. Потом стало известно, что Кака не уехал и останется в стойбище до конца. И тогда родилось подозрение: не встал ли на пути чукотский шаман? Пришлось подослать Лангу, как самого подходящего человека, — не может ведь муж не исполнить волю умирающей ради воли живущего? Поздно было: Тачана не разговаривала уже.
Оставалась надежда услышать от нее хоть слово в последний момент. И Куриля спокойно пустили прощаться. Но болезнь и истощение превратили уродливую при жизни старушку в такое жалкое и жуткое, едва дышащее существо, что мысль о каком-либо разговоре с ней отлетела в первый же миг.
Умерла Тачана поздно вечером на седьмой день.
Куриль не мог остаться на похороны. Но он знал, что отправить ее в дальний путь люди все же решили с шаманскими почестями.
ГЛАВА 15
Смерть Тачаны взбудоражила все Улуро, и слухи о ней разлетелись во все стороны, словно брызги от удара камнем по воде. Но если сами юкагиры ничего толком не понимали в существе происшедшего, то издали все это казалось более простым и более четким. О готовности юкагирского головы сцепиться с шаманами и западные чукчи, и восточные, и ламуты знали определенно, и труда не составляло посчитать скандальную смерть шаманки первым шагом смелого Куриля.
Конечно, о последствиях и возможных дальнейших событиях толковали по-разному. Но одно было ясно: юкагирский богач не болтун…
Дошел этот слух и до стойбища Тинелькута.
Ниникай, продолжавший жить рядом с отцом и братом, услышав новость, оторопел. Все его мысли в последние луны вертелись вокруг жены Тиненеут и будущего ребенка. Ребенок должен был появиться на свет чуть позже середины лета, но он мог появиться и раньше. Во всяком случае, живот Тиненеут давно стал большим. Близость отцовства отогнала в далекое прошлое все прежние тревоги и размышления о долгой супружеской жизни. Осталась одна, близкая, как любой завтрашний день, тревога: жена и ребенок. Тут уж думалось не о чьих-то сложных многолетних делах, не о том, чем хорош и чем плох этот мир, а думалось о самом простом и неотступном — о помощи молодой матери, о возможных бедах, о дне прощания со старым отцом, которого скоро придется провожать в дальний путь.
А тут вдруг новость: лысый юкагирский богач сломал бубен шаманки, а та умерла с испугу и призналась, что обманывала людей. Вот это человек — Куриль! Не зря он так нравился Ниникаю. Говорит — и делает. И он звал его, Ниникая, жить рядом. Не просто, выходит, жить, но и быть заодно.
Жить рядом, быть заодно. А роды, а ребенок, а отец?
И решил Ниникай так, как решают все люди: впереди много лет, те, большие, дела никуда не уйдут, о них лучше будет судить потом — сначала свои дела, которые тоже могут вывернуть человека наизнанку, вроде дохи.
Между тем лицо у красавицы Тиненеут совсем исхудало — глаза углубились, нос заострился, а пухлые прежде губы высохли и потрескались.
В один из жарких и комариных дней Ниникай вернулся с сырого пастбища и, не осмотревшись, принялся выжимать промокшие ровдужные обутки. Возле дымящего очага храпел пастух Ниникая Вельвун. Все было мирно и хорошо.
Тиненеут сидела возле очага, спасаясь от комаров, и что-то шила. Солнечные лучи синими нитями врывались в ярангу, и дым в них спокойно клубился, не шарахаясь внутрь. Но вот Ниникай вздрогнул: лицо Тиненеут попало в солнечный луч — и он увидел на ее щеках блестящие, как бисеринки, слезы.
— Ты что? Плачешь?
— Боюсь… Ой, боюсь!
— Чего же бояться?
— Смотри: живот провис книзу, упал…
— Да? Значит… скоро… Да… Как бы не пришлось кочевать нынче же…
— Ниникай! Не бросай меня! Не бросай одну! Умру я, наверно… Скажи: почему русские женщины дома и при людях рожают, а мы должны наедине с духами оставаться в тундре? Кто это придумал? Нам ведь и так страшно, нам ведь помощь нужна…
— Вельвун будет приносить пищу, если роды долго продлятся, — по-мужски сухо сказал Ниникай, стараясь изо всех сил скрыть от жены страх. — А о том, возьмут ли тебя к себе духи или не возьмут, об этом не говорят… Помнишь, в Нижнем женщина так сказала — духи ее забрали вместе с ребенком… И о русских нечего думать: у них, может, и духов нет — один бог… Еще возьми с собой шайтана деревянного [80] — спокойнее будет…
— Шайтан… Я хочу, чтоб человек рядом был! Я боюсь! Я хочу, чтоб ты рядом был. Ты ведь любишь меня. Ты сильный, смелый — зачем же вместо себя подставляешь деревянного человечка?
— А родители? А обычай?
— Кто же узнает?
— Это узнают. Мы и так с тобой много грехов сотворили. Теперь грешить — рисковать нельзя…
Разговор кончился. Съев приготовленное мясо и выпив чаю, Ниникай лег рядом с Вельвуном и попытался заснуть. Он долго мучился, старался не поворачиваться с боку на бок, он не отгонял комаров, которые лезли даже сквозь дым, — и все-таки не мог заснуть. Но и мукам бывает предел: к вечеру Ниникай задремал.
Он проснулся без всякой причины, проснулся сразу, вскочив на колени. И одного взгляда на жену было достаточно, чтобы решиться: Тиненеут стояла и, обнимая руками живот, тихонько раскачивалась.
— Мэй, мэй — проснись! — начал тормошить Ниникай пастуха. Но Вельвун так устал, что его можно было за ноги вытащить из яранги и не разбудить.
Тогда Ниникай зажал ему нос и рот.
Маленький, крепкий и немногословный пастух сразу вскочил.
