Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов
Он налил в чашечку саке и предложил ее мне. Я, отказываясь, повела головой, но он настаивал.
– Два дня назад закончилась американская оккупация Японии.
Он поднес свою чашку мне, и я нехотя проделала то же самое со своей, опорожнив ее одним глотком. Водка обожгла мне глотку, выдавила слезы из глаз.
Я встала.
Неспешно развязала халат и дала ему упасть. Холод коснулся кожи, но саке согревало меня. Некоторое время Аритомо внимательно вглядывался в меня. Потом взял большое белое полотенце и обмотал им меня по талии. Велев мне лечь животом на белую простыню, аккуратно сложил мою одежду и убрал ее на мат. Потом подошел и сел на коленях рядом со мной, удерживая в одной руке деревянный поднос с разложенными на нем инструментами. Движения его были выверенными и уверенными: точь-в-точь как во время работы в саду. Он накапал с пальцев воды в каменную чашечку для туши и погрузил туда палочку краски. Вдыхая отдающий сажей запах свежей, новой туши, я представляла, будто нахожусь в кабинете ученого и наблюдаю за его занятиями каллиграфией.
Он вытер мне спину ручным полотенцем, затем погрузил кисточку для письма в чашечку с тушью, коснулся ею стенки, отжимая излишки. И нанес на кожу вокруг левой лопатки несколько легких, быстрых мазков. Закончив, попросил меня сесть. Навел большое зеркало на разрисованное место, чтоб я смогла его увидеть.
Черные контуры цветов ажуром покрыли мою кожу: камелии, лотосы и хризантемы. Я взяла у него зеркало. Пока я разглядывала свою спину, он зажег свечу и поставил ее между нами. Открыв небольшую деревянную шкатулку, поднял внутри верхнюю крышку – там находилось потайное отделение. В нем, одна к одной, в ряд, лежали иглы, посверкивая на свету. Аритомо отобрал четыре или пять, откусил кусок нити от мотка на катушке и привязал иглы к тонкой деревянной палочке. Жестом попросил меня снова лечь и несколько раз поводил иглами в пламени свечи. Тени на стенах из рисовой бумаги зашевелились, и на мгновение я почувствовала себя ввергнутой в вайянг-кули[234], сделалась персонажем в теневом спектакле, который показывают малайцы, двигая кожаных кукол в свете керосиновой лампы.
Аритомо вычернил иглы, потерев их о пропитанную тушью кисточку каллиграфа, зажатую между двумя последними пальцами его левой руки. Потом он разгладил кожу у меня на плече и вонзил иглы.
Он предупреждал, но все же я не могла сдержаться и закричала. Это были первые из целого, как мне потом казалось, миллиона уколов. Пальцы мои судорожно вцепились в простыню.
– Лежи спокойно, – сказал он.
Я попробовала было встать, но он придавил меня ладонью и, удерживая так, колол раз за разом.
Я едва сдерживала рычанье от боли. Плотно сжала веки, не давая выхода слезам, но они все равно просачивались наружу. Тело мое вздрагивало всякий раз, когда иглы впивались в тело. Появилось ощущение, будто с меня снимают кожу – линию за линией, стежок за стежком.
– Перестань дергаться.
Он снова вытер мне спину, и я изогнулась – посмотреть. Белое полотенце покрылось влажными красными пятнами.
– В лагере был один инженер-японец, Морокума. Он коллекционировал татуировки. – Голос мой звучал хрипло, и я прокашлялась. – Заключенные с наколками показывали их ему в обмен на сигареты.
Аритомо опять вогнал мне в кожу иглы, и я вскрикнула.
– Он их фотографировал. Позже, когда у него пленка кончилась, срисовывал их к себе в альбом. Однажды он попросил меня перевести надпись на татуировке одного мужчины. И я совершила ошибку, переведя точно.
– Что произошло? – Руки Аритомо замерли у меня на спине.
– Тот мужчина был каучуковым плантатором. Тим Осборн. У него на руке была наколка: штык, а над ним надпись: «Боже, храни короля». Морокума срисовал ее в свой альбом. Потом доложил начальнику лагеря. Тиму было пятьдесят семь лет, но его все равно подвергли порке.
Я перевела дыхание.
– Потом ему срезали с руки часть кожи с татуировкой и сожгли ее у всех у нас на глазах. Он умер через два дня.
Снаружи налетевший порыв ветра перезвоном прошелся по латунным трубочкам музыкальной подвески под карнизом. Пламя свечи задрожало, скособочив стены вокруг нас. На миг я вновь почуяла запах паленой кожи.
Около часа Аритомо проработал, не произнося ни слова. Мучительная боль не притуплялась – а я так надеялась, что это произойдет! Каждый последующий укол жалил так же остро, как и первый.
Наконец он откинулся на пятки и глубоко вздохнул. Сложил свои инструменты на подносе и принялся очищать мне спину, промокая ее полотенцем то тут, то там. Касания его были мягкими, зато ткань драла, как наждак.
– На сегодня достаточно, – сказал он.
Пошатываясь, я поднялась и обошла комнату, разминая затекшие руки и ноги. Ладони и кисти рук Аритомо были перепачканы черной тушью. Пальцы у него не сгибались, и я поняла, какую они причиняют ему боль.
– С тобой все в порядке? – спросила я.
– Еще несколько минут – и это пройдет, – ответил он.
Я подобрала зеркало и навела его себе на спину. Крик вырвался сам собой, когда я увидела отражение:
– Ну и жуть!
Аритомо снял месиво из грязных разводов туши и кровавых пятен, но спина, кровоточившая и покрытая синяками, уже начала опухать. Сетка из линий пролегла по коже, капельки крови бисеринками выступали из ран, собирались и сбегали по изгибу спины, оставляя за собой зловещие красные следы. Это ничуть не походило ни на одну из виденных мною татуировок и никак не напоминало оттиски гравюр Аритомо. У меня даже закралась мысль: а не солгал ли он мне про свои способности мастера наколок?..
– Пока работа не закончена, это так и будет выглядеть, – он отвел мою руку. – Перестань чесаться. Пусть заживет.
Он помог мне накинуть легкий бумажный халатик: ткань тут же прилипла к спине, в меня будто жала впились.
– Я думала, крови будет больше, – сказала я.
– Только неумелый хороти причиняет чрезмерную боль или вызывает избыточное количество крови. – Он пристально смотрел на меня, но я видела, что мыслями он далеко.
– Что не так?
– Я забыл, насколько это затягивает… не только того, кому делают наколку, но и художника.
– Вот уж не сказала бы, что это затягивает!
– Еще несколько сеансов – и ты почувствуешь себя совсем по-иному.
В коридоре было темно, когда я вышла из комнаты. Я никак не могла сообразить, куда иду, шагая вслед за Аритомо к ванной комнате в задней части дома. Вода в прямой кедровой бочке была нагрета, от нее по всему помещению расходился пар и свежий аромат. Аритомо попробовал воду и, подав мне руку, помог спуститься в бочку.
