Джанет Фитч - Белый олеандр
В карантинной спальне бормочут угрозы, обыскивая новенькую. Милая девушка, попалась на фиктивных чеках. Еще не знает, как себя вести здесь. У нее отбирают все, что оставили караульные. «Киска», — говорят.
Тюрьма спит неспокойно, ворочается, видит сны, — неволя делает их оживленными и яркими. Я знаю, что им снится, я читаю эти сны, как рассказы — почище Джойса. Одним снятся драки с мужчинами, пинки, неумелые удары в пах. Стиснутые зубы мужа перед оплеухой, шипение: «Вот до чего ты меня довела!» Даже во сне они сжимаются под ненавидящими взглядами, вспоминая красные сосудистые сетки на белках цвета просроченного майонеза. Некоторые удивляются, как можно смотреть на эти удары. Но женский страх — магнит, он притягивает не только взгляды, но и мужские руки, безжалостные, как божьи. Надеюсь, ты еще не знаешь этого.
Другим больше везет. Им снятся мужчины красноречивые и ласковые, чуткие пальцы, касающиеся щек, приоткрытых губ — любовная азбука Брайля. Теплые руки, лепящие наслаждение из усталой плоти, на груди и горячих бедрах, которые раскрываются им навстречу. Тело становится хлебом в этих жарких руках, легко лепится, подходит, как тесто.
Сны о преступлениях. Деньги, пистолеты. Абстрактные сны, тающие, как первый снег. Я вижу их, словно на экране. Вот лицо удивленного мужчины превращается в коллаж из красно-синей крови и сломанных костей.
Я сама в них живу. Это я вхожу в ухоженную квартирку с белым ковром на полу, регулярным вывозом мусора, посудомоечной машиной, охраняемой автостоянкой. Я тоже окручиваю пожилую пару, выманиваю у них сбережения, тоже праздную удачное дело бутылкой шампанского «Мамм'з» и тостами с севрюгой. Это я аккуратно снимаю с петель стеклянную дверь двухэтажного дома в Map Виста, а потом покупаю роскошное пальто в «Сакс», расплачиваясь краденой карточкой. Лучший сибирский соболь, золотистый, как бренди, мех.
Самые лучшие сны — о свободе. Я так ясно ощущаю холод руля, педаль газа, вижу стрелку бензомера на отметке «ПОЛНЫЙ». Ветер дует в открытые окна, мы не включаем кондиционер, мы впитываем этот живительный поток, проносящийся мимо. Едем по автострадам, по самым скоростным полосам, мелькают таблички «Сан-Франциско», «Новый Орлеан». Обгоняем возмущенно гудящие грузовики, пьем газировку на автозаправках, едим гамбургеры в редких придорожных кафе, заказывая разные добавки. Слушаем местные радиостанции, ловим Тухунгу, Чикаго, Атланту, Джорджию, ночуем в мотелях, где служащие даже головы не поднимают на постояльцев, только деньги берут.
Моя прежняя соседка по камере, Лидия Гузман, мечтает пройтись летом по бульвару Уиттъер, и чтобы мурашки от выкуренной дешевой травы танцевали сальсу у нее на бедрах, гладких от десятидолларовых колготок. Ошеломить vatos[60] умопомрачительным покачиванием бедер, обтягивающей юбкой. У ее смеха вкус летней жары, кактусов и личинок.
Но чаще всего нам снятся дети. Нежные ручки, блестящие мелкие зубки, как семечки. Во сне мы всегда теряем детей — на автостоянках, в магазинах, в автобусах. Оборачиваемся, зовем. Шаванда, кричим мы, Лиз, Астрид! Как мы могли упустить вас из виду, мы же так тщательно следили, только на секундочку отвернулись. И мы остаемся одни на тротуаре, с полными сумками покупок, а кто-то уводит наших детей.
Твоя мать.
Можно посадить ее под замок, но нельзя помешать этой мысленной трансформации мира. Вот чего не могла понять Клер — как мать умеет накладывать на чужую жизнь макияж по собственному вкусу. Некоторые преступления слишком тонки для расследования и наказания.
Я выпрямилась, опираясь о спинку кушетки, белый кот стек с живота на колени, как молоко. Сложила письмо, убрала в конверт, бросила на заваленный всякой всячиной столик. Меня она не одурачит. Я та самая девушка из карантинной спальни, она ограбила меня, отобрала все, что у меня осталось. Меня не соблазнит музыка ее слов, я всегда смогу отличить корявую правду от изящной лжи.
Меня никто не уводил, мама. Нежная ручка не выскальзывала из твоей ладони. Катастрофа произошла иначе. Я больше похожа на новую машину, которую ты припарковала, выпив перед этим, а теперь не можешь вспомнить, где она. Семнадцать лет ты на меня не смотрела, а когда наконец обернулась, то не узнала эту девушку. Значит, теперь я должна пожалеть тебя и твоих соседок, потерявших детей за неотложными делами вроде грабежей и убийств, занятых ненавистью и жадностью? Прибереги свое поэтическое сострадание для кого-нибудь более легковерного. Если поэт произносит прекрасные слова, это еще не значит, что они правдивы. Просто звучат хорошо. Когда-нибудь я прочитаю все это в стихотворении для «Нью-Йоркера».
Да, все мои горести стали татуировками, как она написала в одном из писем. Каждый дюйм моей кожи проткнут иголками и раскрашен. Я женщина-туземка, японский гангстер, ходячая картинная галерея. Подводите меня к свету, рассматривайте мои живописные раны, слезы, уколы в сердце. Если бы я предупредила Барри, может, ее удалось бы остановить. Но она уже сделала меня своей собственностью. Я утерла слезы со щек, вытерла руки о белого кота и потянулась за следующей пригоршней битого стекла. Еще одно письмо, полное захватывающих описаний, драм и фантазий. Взгляд соскользнул с начала страницы.
Где-то в изоляционном блоке плачет женщина. Плачет всю ночь. Я пыталась найти ее, пока не поняла, что ее вообще нет в тюрьме. Это ты. Перестань плакать, Астрид. Я тебе запрещаю. Ты должна быть сильной. Сейчас я в твоей комнате, Астрид, ты чувствуешь меня? Ты живешь с другой девушкой, ее я тоже вижу — вислые грязные волосы, тонкие брови дугами. Она хорошо спит по ночам, чего о тебе не скажешь. Ты часами сидишь на кровати, на желтом покрывале — господи, где она взяла это рванье, твоя новая приемная мать? У моей матери было точно такое же.
Я вижу, как ты подтягиваешь голые коленки к подбородку, упираешься в них лицом. У сверчков такие же длинные сложенные ноги, похожие на локти бильярдных игроков, когда они готовятся к удару. Прекрати плакать, слышишь? Ты что, забыла, кто ты такая? Что я делаю здесь, как ты думаешь, если не показываю тебе, насколько женщина может быть сильной?
Любить человека — всегда большой риск, но здесь это все равно, что играть в волейбол гранатами. Пожизненницы советуют мне забыть тебя, развлекаться всеми доступными способами.
«Здесь можно прожить новую жизнь, — говорят они, — найти пару, выбрать детей». Иногда — как. это ужасно, — мне кажется, что они правы Лучше забыть тебя. Иногда мне хочется, чтобы ты умерла, — так я знала бы, что с тобой уже ничего не случится.
