Чарльз Мартин - Когда поют сверчки
И все же люди идут на риск в борьбе за здоровье и жизнь, и этих людей не становится меньше, надежда перевешивает все.
Перед тем как уйти, я заметил прилепленную к стеклу скотчем записку. Рукой Ройера крупными буквами там было выведено:
«ХРАНИ СЕРДЦЕ ТВОЕ…»
Прокравшись назад в комнату Энни, я застал там Ройера, склонившегося над девочкой, он всматривался в ее лицо, считал пульс. Синди крепко спала на раскладушке у стены. Ботинки я снял в коридоре, чтобы не потревожить спящих, поэтому бесшумно скользнул в самый темный угол и стал оттуда наблюдать за своим бывшим коллегой. Ройер был, как всегда, дотошен. Время от времени он что-то записывал в листок, который достал из прозрачного файла, висевшего в изножье кровати.
Он собрался было уйти, но Синди вдруг резко села.
– Э-э, доктор?.. С Энни все в порядке?
– Все хорошо, – шепотом ответил Ройер. – Я просто решил в последний раз проверить ее прежде, чем уйду домой. Спите, не тревожьтесь.
Синди послушно опустила голову на подушку и, подсунув под щеку обе ладони, снова уснула.
Прошло еще несколько минут, и Ройер выпрямился. На шее у него висел блестящий стетоскоп, белоснежный халат был накрахмален так, что хрустел при каждом движении, но из-под халата выглядывали мятые хирургические брюки в пятнышках засохшей крови, и я подумал, что домой он не пойдет. Ройер был женат на своей работе, личную жизнь он давно принес в жертву больничным заботам и, похоже, нисколько от этого не страдал. Ему исполнилось пятьдесят четыре, но, насколько мне было известно, он до сих пор время от времени встречался с женщинами, и все же бо́льшая – и главнейшая – часть его жизни проходила здесь, в этих стенах. У него, конечно, была квартира (в доме-кондоминиуме в нескольких кварталах от больницы), обставленная пыльной и ненужной ему мебелью, но туда Ройер возвращался нечасто, предпочитая ночевать в ординаторской, где стоял купленный им на свои деньги огромный диван – как раз по его росту.
Да, не раз и не два я убеждался, что мой бывший коллега – врач милостью Божией. Можно сказать, идеал врача. Его умение подойти к больному, профессионализм, огромные, умелые руки, открытая улыбка и негромкий ласковый голос сделали его любимцем больных и персонала. «Душка Ройер», как называли его многие… В самом деле, за годы, что я проработал в этой больнице, мы с ним не сказали друг другу ни одного сердитого слова, и даже во время операций, когда напряжение витало в воздухе, ни я, ни он ни разу не повысили голоса, не нахмурились, не говоря о том, чтобы прикрикнуть или проявить гнев и досаду как-то иначе. Друг друга мы всегда понимали с полуслова, а то и вовсе без слов. Работать с Ройером было все равно что грести с Чарли: четкий ритм, полная согласованность движений, взаимопонимание на уровне инстинкта – такое действительно встречается исключительно редко, и сейчас я невольно подумал о том, как же мне повезло и как мне этого всего, оказывается, не хватает.
Ройер вышел из комнаты, а я выбрался из укрытия в углу и пересел на стул у изголовья Энни. Сейчас я больше всего жалел, что у меня нет с собой последнего письма Эммы.
Спал я, как всегда, скверно, урывками, и не потому, что на стуле мне было неудобно. Мне мешал уснуть мой навязчивый кошмар – сон, который повторялся снова и снова: чем больше воды я выливал на истекающее кровью тело, тем тяжелее становился кувшин в моих руках, и очень скоро я оказывался не в силах его удержать. Но когда первые лучи солнца проникли в комнату и упали мне на лицо, меня вдруг осенило. Я понял, что не давало мне уснуть. Это была простая и в то же время весьма важная мысль – что-то, что я когда-то знал, но ухитрился забыть, хотя обещал Эмме, что буду помнить об этом всегда.
Да, человеческое сердце – орган поразительный и таинственный. Да, его свойства – как известные, так и до сих пор не изученные и не объясненные – достойны удивления и восхищения, но любой кардиохирург вам скажет: ни одна трансплантация не дает врачу ни малейшей возможности решать, какие чувства и эмоции он хотел бы пересадить пациенту вместе с сердцем. Это вам не Мистер Картофельная Голова,[77] тут все гораздо сложнее. Коли решился на пересадку – смирись с последствиями и будь готов к тому, что вместе с огромной радостью можно получить и великую печаль. Наверное, только в ресторане можно отрезать от бифштекса жир, если вы его не едите, а вот в жизни сладкое и горькое часто идут в комплекте.
Пациентам, которым пересадили новое сердце, везет по крайней мере в одном: они могут быть абсолютно уверены, что больше никогда в жизни не будут страдать от боли в сердце – физической. Во время трансплантации хирург рассекает все ведущие к сердечной мышце нервные окончания. Несмотря на современный уровень развития медицинских технологий, восстановить эти нервные окончания, заново подключить их к донорскому сердцу нельзя. Артерии можно сшить, нервные ткани – нет. И хотя пациент продолжает испытывать сильные эмоции и чувства, они не отягощают его сердце болевыми ощущениями.
Если у такого пациента снова случится сердечный приступ, он его просто не почувствует. Это может быть полная блокада сердца третьей степени[78] или обширнейший инфаркт, но человек с пересаженным сердцем не поймет этого до самого конца – когда наступит остановка дыхания и клиническая смерть. Да и тогда тоже не поймет… Примерно то же самое происходит, к примеру, когда в баке вашего автомобиля неожиданно заканчивается бензин. Двигатель еще работает, но в какой-то момент в цилиндрах сгорает последняя капля топлива, а затем – тишина. Мотор мертв, и машина больше не движется.
По этой причине пересадка сердца у детей – дело в высшей степени ответственное и деликатное. Ребенок еще в меньшей степени, чем взрослый, способен заметить признаки надвигающейся опасности, а если речь идет о совсем маленьких детях, чьи коммуникационные способности еще недостаточно развиты, то и объяснить им, что это за признаки, бывает достаточно непросто. Такой ребенок просто не поймет, что с ним что-то не так, и соответственно не сможет пожаловаться на какое-то недомогание. Вот почему на врачей, наблюдающих маленьких пациентов после трансплантации, ложится двойная ответственность: если он не будет достаточно внимателен, если проглядит болезнь, жизнь малыша будет потеряна, несмотря на все предшествующие усилия.
Сейчас, пока я сидел на стуле, подставив лицо теплым лучам солнца, мне пришло в голову, что последние пять лет жизни я потратил на то, чтобы попытаться перерезать все нервные окончания, ведущие к моему сердцу. Я как будто взял скальпель и провел им вокруг сердца глубокую борозду, сохраняя неповрежденными сосуды, но рассекая нервы, по которым могли бы передаваться болевые импульсы.
