Захар Прилепин - Обитель
Артём бросился к бездыханному кролику, схватил его за шиворот и так и побежал за котом.
Торопиться, впрочем, было некуда: кот пропал.
— Куда ж ты делся? — громко спрашивал Артём, весь позеленевший от натуральной злобы. — И откуда ты взялся? Я ж тебя не видел ни разу! Иди, кролика доедай своего, что бросил-то. Иди, гад!
Трижды обошёл весь Йодпром — без результата. Все двери и окна были закрыты, чёрт знает, куда спряталась эта сволочь. Сдвинул диван, заглянул под все столы, тумбы и кресла, ещё раз обеспокоил морских свинок — тишина.
…Бездумно мерил шагами коридор, обращаясь куда-то в потолок на манер героя древнегреческой трагедии:
— И что я теперь буду делать? Как я объясню смерть моего подопечного животного? Ответь!
«Может, в лесу добыть зайца? Силки поставить и поймать? — всерьёз задумался Артём. — Кто у нас охотник? Василий Петрович вроде охотился. Может, он расскажет, как делают силки?.. Да нет, какой он, к чёрту, охотник, он же говорил, что никого убить не смог ни разу…»
«…Или Бурцева попрошу? „Брат Бурцев, забудем прошлое! Поймай мне зайца! Век не забуду!“ Должны тут длинноухие водиться ведь! Никто и не отличит. Пусть Осип придумает теорию, как в неволе домашние кролики постепенно превращаются в диких зайцев…»
— Или снять с кролика шкуру — натянуть на кота? — вслух предположил Артём. — Слышишь, гад? Натяну на тебя шкуру, будешь с длинными ушами ходить, подонок…
Вернулся ни с чем на кухню, открыл термос, плеснул себе чайку. Решил, что хоть свинок надо покормить — они были ужасно прожорливы.
Предложил им моркови и капусты — те не отказались.
— Что ж вы столько жрёте, сволочи? — спросил Артём, удивлённый.
Наверху вновь ожил кроличий питомник: уселись на свои велосипеды с квадратными колёсами и поехали туда-сюда то по кругу, то наискосок.
«О, — подумал Артём. — Одного сожрали, они три минуты побоялись и снова давай разыскивать, что тут можно погрызть… Всё как у нас на Соловках, никакой разницы».
Кота Артём мысленно прозвал «Чекист». Вылитый ведь.
— Кыс-кыс-кыс! — позвал Артём: может, отзовётся на ласку.
«Убью хоть одного чекиста».
Как же, так и прибежит.
Чекисты в ласке не нуждаются.
Только чекистки иногда.
…Гали всё не было.
Кролик — чёрт бы с ним. С каждой минутой Артём всё явственней тосковал по Гале.
Старался отвлечься, вспоминал о чём ни попадя, но чувство к женщине находило, как проявиться. То вдруг в руках, в ладонях возникало навязчивое, как зуд, ощущение её тела — лопатки, шеи, другого всякого — и тогда Артём прятал руки в карманы, сжимал их в кулаки, чтоб зуд пропал. Тогда на губах чувствовался её вкус, её сладкий пот, мурашки на её шее — и Артём кусал свои губы и облизывался, как тот самый кот.
«Сгинь, Галя! — просил. — А то начну выть тут… Все звери передохнут от ужаса…»
Галя не покидала его.
Незаметные, вновь подкрадывались мысли, тёплые и навязчивые.
«Почему, если проститутка в тот раз велела мне „быстро“, — это мерзость? — спрашивал себя Артём. — А если Галя… — он перехватывал воздуха, чтоб додумать… — если она спросила „Ты можешь быстро?“ — от этого заходится сердце? Почему? Ведь одно и то же?»
Ловил себя на том, что он опять о Гале, о Гале, о Гале — и спешил далеко прочь, куда-нибудь на волю, в Москву, в Зарядье, в любой трактир — с тарелками гороха на столах — или в кинотеатр…
…Представил вдруг так чётко и явственно, как сидит в кинотеатре, и пронёс с собою бутылку пива, и на экране женщины (естественно, похожие на Галю) заламывают руки, и раскрывают огромные чёрно-белые глаза, и беззвучно кричат…
…Вышел из кинотеатра, вознамерившись погулять — «куда, куда, куда хочу идти?» — скороговоркой спрашивал себя, — вот, к примеру, на Пречистенку — просто пошляться, там жил один дружок…
Встречу его, спросит: «…Где был? Давно не видел, Тёма, тебя!»
«А на Соловках… Разве не знал?» — ответит Артём будто нехотя.
Про Соловки уже все знали года с 23-го. Сказать, что был на Соловках, — это красиво, в этом есть жуть и мрачное мужское достоинство.
Хотя… дружок начнёт спрашивать, за что посадили, — лучше не надо этого разговора.
«Тогда иначе, — мечтал Артём, — познакомлюсь с девушкой… Юной, в юбке, с колечком на мизинце. „Как ты жил?“ — спросит она, гладя его отросшие уже волосы…»
«Многое было… Соловки были… Не спрашивай лучше…» — так Артём отвечал бы уставшим голосом, полузакрыв глаза.
Он поймал себя на том, что и сам сейчас лежит, глаза полузакрыв, и весь разнеженный, как будто ледяного пива попил на жаре.
Сел, засмеялся вслух над собой.
Встряхнул себя вопросом:
— А как же Галя? Какая ещё девушка с колечком — когда Галя? Может, вернёмся с ней, начнём жить? А что? Родим детей. Они вырастут. «Папа и мама, — спросят однажды, — вы где познакомились?» — «А в тюрьме. Папа убил вашего дедушку и сел в тюрьму. А мама хотела посадить папу в карцер и тоже убить. Но потом раздумала и, вызвав его в свой кабинет, сказала „…Да где ж там у тебя?..“ Как вам, дети, такая история?»
Артём снова засмеялся.
В дверь стучали. Это было совсем весело и очень много-обещающе.
«Открывай, сирота, — велел себе, — …без креста и без хвоста!»
* * *Артём заметил, что про Эйхманиса она могла говорить в любую минуту и с любого места — едва его разговор касался, — но даже если и не касался — тоже.
Он мог выглянуть из-за всякого события, словно мир был полон его отражениями и отчётливыми следами.
— …Он забыл про тебя уже, — говорила Галя, глядя в потолок, вроде бы успокаивая Артёма, но на самом деле в её словах слышалось некоторое пренебрежение: кто ты такой, чтоб тебя Фёдор помнил, — …для него не имеет значения: заключённый, нет. Не потому что он вас считает за людей — он никого не считает за людей. Поэтому он иногда кажется человечным — потому что ему всё равно. Здесь одни лагерники работают везде, он с ними и общается — а с кем же ещё? Ты думаешь, ты один такой — ой, тебя Эйхманис позвал к себе. Наверняка ведь так думал? Да ему просто скучно с этими красноармейскими скотами — а большинство из них скоты. Если завтра всех красноармейцев посадили бы, а его бы назначили их перевоспитывать — в нём бы ничего не дрогнуло. Почему? Потому что Эйхманис куда больший скот, чем все вы, вместе взятые…
«По-моему, ты просто любишь его», — подумал Артём, но смолчал: а какое его дело.
— Если по правде: он ни с кем не хочет разговаривать — ему плевать, — цедила свою трудную и болезненную речь Галя. — Но он видел, как Троцкий вёл себя с людьми, — и хочет быть похожим. Он работал с ним… Мы там и встретились впервые… — эту тему она тут же расхотела продолжать и разом подвела итоги: — Но если ему понадобится тебя расстрелять — он даже не моргнёт глазом. Фёдор убил сотни людей.
