Йордан Радичков - Избранное
Он еще предупреждал, когда среди завывания метели раздалась глухая трескотня выстрелов. Сын нашел брод и звал меня, чтобы я тоже перешел на другой берег. Он спросил, почему стреляли, я сказал, что охотники пристреливались, били по вороне. — «Да вон она, ворона, летит!» — сказал сын. И в самом деле, ворона летела сообщить другим воронам о том, что в овраге валяется падаль.
Выпорхнул еще один бекас, я выстрелил ему вслед. Выстрел заставил меня вернуться в камыши возле отстойника. Выбравшись из них, я пошел через поле. Тропинки не было, я шел в высокой траве, уже налетели первые пчелы, они тяжело поднимались в воздух на отсыревших от цветов крылышках. Перепела перекликались между собой, обмениваясь лишь нм одним понятной информацией. У топографической вышки мне надо было свернуть направо, чтобы попасть на прятавшуюся за кукурузой бахчу. Это была очень странная бахча — кроме арбузов, хозяева посадили тут несколько стеблей подсолнуха, несколько прыщеватых тыкв, сорго и фасоль.
Неделю назад я охотился в здешних местах на перепелов и неожиданно вышел к этой бахче. В конце ее стояла высокая детская коляска, людей вокруг видно не было. Коляска была доверху нагружена фасолью, а поверх фасоли блестел полосатый арбуз. Когда я вошел на бахчу, из соседней кукурузы появилась, будто из-под земли выросла, необыкновенно толстая женщина, высоко подоткнувшая край фартука. Толстуха предупредила меня, чтоб я не стрелял, потому как при стрельбе дробь повреждает арбузы и тыквы и от этих огнестрельных ран тыквы и арбузы начинают гнить. Позади коляски возник худой человек в фуражке, он держал в руке алый ломоть арбуза, откусывал от него и сплевывал на землю семечки и перепелиные дробинки.
Я двинулся по бахче дальше и в другом ее конце увидал неподвижно стоявшего аиста. Он склонил голову набок и одним глазом смотрел на меня. Я подошел к нему на несколько шагов, он не взлетел, а только пошевелился среди прыщеватых тыкв. Птица оказалась калекой. Одна нога у нее была сломана, и одно крыло тоже. Аист двинулся через тыквы, хлопая по земле здоровым крылом и опираясь на сломанное. Так, друг за дружкой мы вышли с ним на шоссе, птица стучала об асфальт, шагала по самой середине дороги, а нам навстречу неслись машины. Я снял шапку и стал махать автомобилям, они сигналили, тормоза скрежетали, и, сворачивая на обочину и вздымая пыль, водители ругали меня и аиста за то, что мы идем по самой середине дороги.
Птица не замечала машин, она повернула голову назад и одним глазом наблюдала за мной: второй ее глаз был незрячим. Этот кривой, хромой и полуслепой Гарун аль-Рашид некоторое время с трудом шел по середине шоссе, а потом вдруг свернул в сторону и спрятался за группкой коров, улегшихся в тень под деревья пережевывать на покое жвачку. Аист стоял среди коров, одним глазом смотрел на меня из-за их спин и громко пыхтел.
Я оставил его в покое, решив, что лучше ему стоять поближе к дороге. Может, догадается и ночью лечь возле шоссе, потому что хищники или бродячие собаки вряд ли посмеют туда сунуться.
Я пошел по шоссе дальше, притворившись, будто не замечаю спрятавшегося за коровьими спинами Гаруна аль-Рашида. И дал себе слово в следующее воскресенье снова навестить его, взглянуть, жив ли он. Поэтому, дойдя до топографической вышки, я и свернул сейчас к бахче.
Я увидел издали полосатые арбузы и весело торчавшие подсолнухи, повернувшие к солнцу свои липучие глаза, и раздутые бока прыщеватых тыкв, валявшихся на земле вперемежку с арбузами. Аиста видно не было, толстухи и детской коляски тоже. Сорго отбрасывало длинные тени, и в его тенях лежали останки покалеченного Гаруна аль-Рашида. Среди арбузов и тыкв валялись его перья — они были помяты, лишь краешек одного крыла выглядывал из росистой травы, будто птица еще летела. А вокруг виднелись отпечатки мягких лап: стая хищников отпировала здесь и на цыпочках убралась с бахчи. Отпечатки лап были совсем свежие — возможно, трагедия разыгралась этой ночью. Я посмотрел в сторону гор, на юг. Над горным хребтом летели аисты. Быть может, дух растоптанной и разорванной здесь птицы тоже улетает вместе со стаей, взмахивая своими помятыми крыльями?
Сорока уселась на куст терновника и начала кричать на меня. Я снял с плеча ружье, но стрелять в нее не стал, потому что сорока — один из любимых моих героев, а я никогда не стреляю в своих героев. Так что, сняв с плеча ружье, я, не целясь, дважды выстрелил по раздувшимся прыщавым тыквам. Мне казалось, они самым неприличным образом путаются у меня в ногах и ждут, когда появится толстуха хозяйка и увезет их на детской коляске. Человек я по натуре вроде бы не злой, но теперь с удовольствием представил себе, как толстуха и ее тощий муж в фуражке испекут эту тыкву, сядут есть и будут крайне удивлены, когда у них на зубах заскрипят дробинки.
Удовлетворив этим примитивным способом свою злобу, я повернулся и пошел назад.
Я шел мимо глубокого канала, надеясь спугнуть бекасов или диких уток, прячущихся в тростнике. Однако ни утка, ни бекас не выпорхнули из воды. Только свирепо жужжали и нападали на меня комары, да еще заметил я задумавшуюся цаплю — она стояла у воды на своих розовых ногах. Она ни разу не наклонилась, чтобы попробовать клювом воду, а когда увидела меня, побежала по берегу, стараясь не замочить ненароком ноги. Резкий запах ударил мне в нос, я спустился по заросшему травой склону к воде и увидел, что это мертвая вода, убитая заводскими отходами. Я снова вскарабкался наверх, пошел лугами и с удивлением обнаружил, что впереди меня толпами скачут мелкие лягушки.
Они были как кузнечики, прыгали по траве, опрокидывались на спину, прижимались к мокрой земле и испуганно глядели на меня своими выпученными глазищами — не обижу ли я их… Я набрал горсть этих длинноногих существ и вернулся, чтобы кинуть их в канал. Лягушки плюхнулись в канал, ушли под воду с головой, но тут же вынырнули и с бешеной скоростью устремились к берегу. Выбравшись на сушу, они снова кинулись наутек через высокую траву, путаясь в ее стеблях. Мне казалось, они запыхались от бега и охвачены ужасом оттого, что их могут опять схватить и кинуть в канал. Мертвой хваткой была для них эта вода. Хотя и рожденные в воде, они вылезли на сушу прежде, чем у них отпали хвосты, и старались приспособиться к жизни на суше, увлажняя свою кожу росой. Превратится ли когда-нибудь этот вид земноводных в настоящих сухопутных животных?
Вряд ли.
Цветистое, осыпанное росой поле по-прежнему расстилалось передо мной, сгибалась и шелестела кукуруза, вдали извергали темный дым промышленные вулканы, а земля — черная, жирная — прогибалась у меня под ногами и шипела, как животное, которому наступили на шею, и пузырилась разноцветными пузырями… Эта земля проросла ядовитыми спорами, она издавала тяжелое зловоние и стонала. Пестрые травы и роса казались мне обманом: то был всего лишь тонкий обманчивый покров, недолговечный грим. Тут и там бузина или буйная крапива старались прикрыть собой горы металлолома. Я видел на лугу коров, но они не щипали траву, а стояли, погруженные в раздумье, сосредоточившись на каких-то своих, коровьих делах.
Хорошо, думаю я, что господь сотворил человека из праха земного прежде, чем земля была загажена промышленными отбросами. А то — представляете, какое получилось бы чудовище, вздумай господь том же способом сотворить человека сегодня? Грязь, химия, промышленные отходы, ржавое железо, битое стекле, пластмасса, трупы животных… Смешай бог все это вместе и сотвори из этого человека, вдохни в него душу и выпусти на свет божий — возникло бы такое дикое существо, что у нас бы волосы встали дыбом!
Слава богу, что господь сотворил нашего прародителя из чистых материалов.
Я шел, перебирая в уме всяческие небылицы. Человек в меховой безрукавке, наверно, уже успел срубить тополь, петух, вероятно, повел свою курицу искать возле монастыря зерна и букашек, бродячая собака отыскала укромный уголок и отдыхает в тени, лягушки тренируются, приучая себя к жизни на суше, реки по-прежнему текут и качают меж своих берегов мертвую воду, потому что, хоть и мертвая, вода остановиться не может, для рек не существует могил, их могилы — это сами берега, и лежат эти мертвецы, вытянувшись во всю длину., ни лошадь не нагнется попить из них воды, ни ребятишки в них не плюхнутся, ни птица не прилетит утолить тут жажду.
Дымящие вулканы на западе продолжают дымить и хмуро глядят на меня.
Я сажусь в тени позавтракать. Вижу вдалеке, на дамбе, стаю бродячих собак. Они идут по следу, оставленному хромым бродягой. Свернув с дамбы, собаки двинулись через камыши напрямик к овечьей падали. Немного погодя я видел, как они дерутся из-за остатков туши. Кусок застрял у меня в горле… Так вот зачем бродячая собака каталась по туше дохлой овцы. Она разнесла по всей дороге запах овечьей падали, добежала до стаи, и стая, обнюхав ее, двинулась по ее следу, чтобы попировать вволю…
