Йордан Радичков - Избранное
Мне вспоминается:
На рассвете вижу я тщедушного человечка в меховой безрукавке, вижу, как он сражается с трепещущим в сумеречном свете тополем. Тополь слегка накренился, словно хотел прислониться к чему-то или кому-то, но вокруг него было пустое пространство, и тополь стоял одиноко, вызывая сочувствие и грусть.
Тополь — дерево робкое и уступчивое, и, когда он стоит одиноко на болоте или где-нибудь у реки, он пробуждает в нас сострадание. Дуб, даже одинокий, гордо возвышается посреди равнины, богатырски стоит на земле, могучий в своем одиночестве; черный терновник сидит, как пес на задних лапах, выставив во все стороны колючки, дерзкий и дикий, поэтому человек или животное, если случится пройти мимо, стараются держаться от него подальше. А вот тополь беззащитен, когда остается посреди поля один, и, как вдовец, печален…
Вот этого-то одиночку, бобыля и выбрал тщедушный дровосек в меховой безрукавке — он засучил рукава своей холщовой рубахи и, пыхтя, взмахивал поблескивавшим в утренних сумерках топором. Злобно лязгая, вгрызался топор в древесину, при каждом ударе дерево вскрикивало, но никто не отзывался на тополиные вскрики, они рассыпались по полю и исчезали. Неподалеку от этого места, за худосочными дикими сливами и кустарником, притаился небольшой монастырей с белеными стенами. Позади монастырька, заросший бурьяном, терновником и кустами дикого шиповника, приютился погост. Над погостом кружила сорока, она что-то кому-то крикнула, подлетела к тополю поглядеть, что делает человек в меховой безрукавке, обругала его, потом неуклюже повернула назад, чтобы понаблюдать и за монастырем. Для этого она села на крышу и завертела хвостом во всех направлениях.
А смотреть в монастырьке особенно-то было и не на что. Тощая и злая тетка кормила под навесом гуся и свирепо кричала кому-то:
— Кыш! Кыш! Чтоб тебя поразил господь, поганец! Кыш!
Вздрагивающий и стонущий под ударами топора тополек остался позади, я шел по насыпи вдоль канала, по воде проворно пробежала лысуха и спряталась в камышах. Тетка из монастыря продолжала клясть какого-то поганца, гусь отозвался трубным звуком, закудахтала курица, послышалось хлопанье крыльев, и на ограду святой обители взлетел петух. Он словно полыхал в своем красном оперенье. Этот монастырский петух принялся кукарекать с таким воодушевлением, будто читал воскресную проповедь и хотел своим красноречием приковать к себе внимание всего достопочтенного собрания. Достопочтенное собрание состояло из моей особы, тощей и злобной тетки, невидимого гуся, невидимой кудахтающей курицы, дровосека и сороки, усевшейся на крышу. Было ясно, что монастырская курица снесла яйцо. Поэтому петух по-богатырски колотил себя в грудь, выпячивая свои заслуги в появлении куриного яйца. Тощая и злобная тетка швырнула в него палкой, не промахнулась, и петух упал с ограды.
— Господь поразит тебя, поганец! — грозилась из-под навеса тетка, а дровосек, опершись на топор, глядел, хорошо ли сделал засечки на тополе. Одобрив дело своих рук, он закурил, и у него над головой поплыли кольца синеватого дыма. Сумерки рассеивались, в маленькую монастырскую обитель стал просачиваться вселенский свет.
Поганец петух вышагивал вдоль ограды, издавая хулиганские возгласы по адресу злобной тетки, его мужское самолюбие было глубоко уязвлено, и от гнева он стал под конец заикаться. Сорока улетела и спряталась где-то на погосте. С одного его края алели зрелые ягоды шиповника, блестящие, пурпурные, необыкновенно красивые и никому не нужные.
Я тоже закурил по примеру дровосека, перешел на другой берег канала, оставив монастырек за спиной. Посреди зеленых массивов кукурузы и подсолнуха, посреди равнины, прорезанной асфальтовыми шоссе и линиями железной дороги, этот монастырей показался мне одной из последних христианских ящериц, вылезших погреться на солнышке. Самолеты чертили в небе белые линии, и я дивился тому, что под таким небом все еще сохранилось уютное маленькое человеческое кладбище. Там и тут выглядывали белые камни надгробий, по грудь заросшие бурьяном и ежевикой, или старые могильные кресты, подставившие спины серому лишайнику. Кротость и примирение излучал погост, лишь дикий шиповник со своими пурпурными ягодами вызывающе торчал по его краям.
Я снова услыхал у себя за спиной удары топора и вскрики дерева. Дровосек начал надсекать тополек с другого бока. Тощая и злобная тетка продолжала клясть поганца петуха и кормить гуся. Сорока, удовлетворив свое любопытство, покинула монастырь и летела теперь к камышам, сгрудившимся возле плотины Кремиковского отстойника. (Она рассеянно порхала, но вдруг пискнула, спикировала на камыши, потом взмыла вверх, снова снизилась и полетела по направлению к Желяве. Было видно, как там ползают машины — это прокладывалась северная автострада.) Я знал, что за автострадой вздымаются Балканы, но они существовали только в моей памяти. Синего венца гор не было видно, его окутывал дым Кремиковских металлургических заводов и нескольких маломерных вагранок, расположившихся возле станции Яна. Похоже, что основное занятие этих вагранок — непрерывно производить дым, как можно более черный, чтобы дополнить собой дым кремиковских вулканов.
Если встать спиной к этой дымовой завесе и повернуться лицом к востоку, можно увидеть светлый простор равнины, полоску гор, далекий и манящий горизонт. Да и солнце уже успело взойти, крупная роса сверкает на лугах и дамбах вдоль каналов, поэтому я поворачиваюсь лицом к востоку. Однако волнение сороки передается и мне, я пробираюсь через камыши и на вытоптанной проплешине замечаю бродячую собаку. Она катается по изодранной овечьей туше. Неведомым образом почуяв, что я наблюдаю за ней, она порывисто отскочила в сторону, скрылась в камышах, и несколько мгновений спустя я увидел, что она мчится по дамбе. Раза два-три она на бегу обернулась. Это был крупный большеголовый пес, худой и ширококостный. Он прихрамывал на одну ногу, но хромота не мешала ему бежать достаточно быстро.
Я мог пристрелить его еще тогда, когда он катался по овечьей туше, но я никогда не убиваю бродячих собак. Охотники истребляют их, потому что бродячие собаки дичают, становятся хищниками. Они собираются стаями, обходят стороной человеческое жилье, но пожирают все, что попадается им на пути — живое или мертвое, — вечно голодные и вечно преследуемые по пятам. Если в собачьей стае появляется потомство, его раздирают на куски, если одну из собак ранят, остальные сжирают ее. Этот многоногий одичавший комбайн круглосуточно на ходу, он легко передвигается на своих мягких собачьих лапах, истребляет приплод диких животных, ловит мышей, опустошает гнезда тех птиц, что гнездятся на земле, наводит гигиену в тех местах, куда люди выбрасывают околевших домашних животных. Не едят бродячие собаки лишь то, что брошено в воду. В позапрошлом году канал между монастырьком и селом Мусачево был забит дохлыми цыплятами. Вода выбросила ощипанных утопленников на берег, и я заметил бродячих собак в ту минуту, когда они кружили возле них, а когда подошел ближе, то увидал на снегу множество следов — видно, собаки долго топтались тут, но ни одна не притронулась к птичьей падали. Я видел собачьи следы и возле реки, восточнее монастырька, любопытство и голод привели их на берег речушки, где синел утонувший поросенок. Однако ни одна собачья пасть не прикоснулась к нему…
Печальны эти бродячие собаки, мне жаль их, потому что нам следовало бы видеть их силуэты и тени и слышать их голоса в деревенских дворах. Деревенские дворы теперь онемели, и, даже если покличешь, проходя мимо какого-нибудь из них, никто тебе не отзовется, ни один двор не ответит хриплым собачьим голосом, яростным лаем или громким предупреждением, будто мимо глухонемого проходишь. Прогнили конуры, проржавели цепи, человек вышвырнул со двора своего многовекового друга и помощника, наподдал ему на скорую руку, выгнал за пределы своего очага, а потом и очаг загасил, заменил телевизором, сел перед экраном и следит за ходом международных событий. Собака же из домашнего животного и друга превратилась в бродячего зверя, которого преследуют по пятам.
Вот о чем размышлял я, пробираясь через камыши вдоль дамбы и глядя вслед удаляющемуся хромому бродяге. «Не бойся, друг!» — хотелось мне крикнуть ему, но он бы мне не поверил. У меня из-под ног выпорхнул бекас и пропал за камышами, словно какая-то внезапная мысль, которая мелькнула и вдруг исчезла. И передо мной возникла одна картина; поле мгновенно покрылось снегом, ветер наметал сугробы, и я увидал среди них больную бродячую собаку, беспомощно лежавшую возле пучка сухой травы. Со всех сторон ее оцепили охотники, один из них кричал: «Лишко, Лишко, не бойся!» Это было в позапрошлом году, возле Студеного ключа, мы там охотились, но нас застала метель, так что пришлось укрыться в овраге. В атом, овраге охотники и наткнулись на бродячую собаку. Она была больная, истощенная, с потухшим взглядом, лежала возле того пучка сухой травы, больше похожая на выброшенную половую тряпку, чем на живое существо. Я был с сыном, по дну оврага текла маленькая речушка, я велел сыну перейти на другой берег, и он повернул назад, чтобы найти брод. В поисках брода он удалялся от охотничьей облавы, кольцом охватившей больную собаку. «Лишко, эй, Лишко!» — продолжал звать один из охотников, а кто-то громко предупредил, чтоб были поосторожней, потому что собака может оказаться бешеной.
