Йордан Радичков - Избранное
«А, известь! — сказал Шушуев и подошел к Йоне. — Надо будет ее погасить. Скоро монастырский праздник, надо побелить церковь, не то, глядишь, какой богомолец забредет. А и не забредет, коли праздник, так следует побелить. Это дело Доситей из Старопатицы каждый год делал, но Доситея больше нет, а я обещал ему помогать этим горемыкам».
Йона заметил, что, как войдешь в монастырь, сразу видна мужская рука. Он имел в виду козлы для пилки дров и колун. «А я вон как покалечился, — сказал его родственник. — Теперь дома жена дрова колет. Но бабе нипочем топором не взмахнуть, как мужику».
Йона и его родственник потоптались на месте, увечная продолжала доить козу, слышно было, как струи молока гулко стучат по ведерку. Они собрались уходить, Шушуев тут же присоединился к ним и сказал, что проведет их по мосту, потом по козьей тропке через скалы, а оттуда через Моисеев заказник они выйдут прямо к Старопатице.
«Не заблудиться бы в этом чертовом Моисеевом заказнике!»— сказал Йона. «В заказнике не заблудишься, — возразил Шушуев. — Я через день по нему хожу и видишь — еще не заблудился! Скорее в жизни можно заблудиться, чем в заказнике!»
Он снял с гвоздя под навесом пиджак, повесил на руку и повел Йону и его родственника к реке. Монахиням он не сказал ни «до свидания», ни «прощайте», даже не глянул в их сторону. Мост весь шатался, Шушуев сказал своим спутникам, чтоб крепче держались за перила, и добавил, что к празднику и мост надо бы починить, а заняться этим некому, опять-таки Шушуеву придется его чинить. С другой стороны, как подумаешь, тут ничего починить нельзя, потому что все уже давно развалилось, но, коли уж он обещал монаху из Старопатицы, будет стараться как может и чем может помогать и латать дыры. «Хотя дыру разве заполнишь?» — спросил он и сам себе ответил: «Не заполнишь!»
Он вывел их наверх, к церковке, прилепившейся, словно гнездо, к каменному козырьку. Под ними вилась река, на другом берегу, внизу, виднелись хозяйственные постройки монастыря. Картина была такая, точно они склонились над колодцем и смотрят на дно. В колодце посверкивал топор и виднелось дерево, которое притащил Шушуев. «Такое сырое дерево нипочем не разожжешь!» — сказал Йона. «Это им на зиму, — сказал Шушуев, — для обогреву. Летом они печку почти и не топят, даже молоко не кипятят, сырое пьют».
На фасаде церковки была изображена самая убогая преисподняя, какую только можно себе вообразить. Родственник Йоны, глядя на преисподнюю, поправлял узел на своем темно-розовом шарфе и прищелкивал языком. «Вот это называется пекло!» — воскликнул Йона и тоже подошел полюбоваться пеклом.
Эта преисподняя, или пекло, представляла собой большой медный котел, два-три полешка едва тлели под ним, о одной стороны выбивалось немного дыма, курился пар, а среди пара виднелось двое мужчин. Они варились в котле, и на лицах их можно было прочитать нечто вроде вопля. Рядом в котлом, наполовину окутанная кудрявыми клубами дыма, стояла под охраной черта нагая грешница. Изображена она была со спины. Поскольку в котле для нее не было места, она, видно, стояла и ждала, когда подойдет ее очередь, то есть когда оба грешника вылезут, чтоб она могла залезть в котел и принять мученическое кипение. По дороге к котлу шел второй черт, согнувшийся в три погибели под вязанкой дров. Вокруг нигде не было видно ни леса, ни отдельного деревца, так что дрова, по всей вероятности, приходилось таскать издалека. Но как бы издалека их ни носили, как бы это ни было трудно, преисподняя есть преисподняя, и огонь под котлом надо поддерживать вечно, чтобы грешники испытывали вечные муки и вечные страдания.
«Вот кабы и нам попасть в такое пекло, — засмеялся Йона. — Да где там, мы небось попадем в такую преисподнюю, где все кипит и бурлит, как на каучуковой фабрике!»
Они сели на каменный козырек, спиной к простодушному и заманчивому пеклу. В убогом месте и преисподняя должна быть убогая, и молоко безропотно пьют сырым, и если какой-нибудь водяной или вампир живет внизу, в реке, где стелется ежевика и мрачно торчит медовка, то и водяной или вампир, верно, так на тебя глянут, что ты скорей пожалеешь их и дашь им милостыню, чем испугаешься.
Вот о чем думал Йона, Мокрый Валах, раскуривая цигарку. Раскурив ее, он спросил:
— А где-то сейчас бродит душа Доситея?
Шушуев взглянул на него и тоже спросил:
— А где-то бродит сейчас его семя?
Они помолчали.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Йона.
Шушуев вздохнул.
— Ребенок у него был, — сказал наконец Шушуев. — Ребенок у него был от беспамятной монахини, родился он здесь, внизу, отобрали его у горемычной, чтоб отдать на усыновление, но усыновил его кто или так он и сгинул, про то один господь знает! У ней памяти-то нет, но про усыновление что-то у нее застряло в голове, вот она временами что ни встретит, все хочет усыновить… Коли бог милостив, прибрал бы он лучше несчастных рабов своих!
Леса вокруг, наполовину погруженные в тень, были неподвижны и безмолвны. Погрузились в молчание и мужчины. Йона курил, сидя вполоборота к тропинке, и увидел, как на ней появилась тощая, костлявая, с горящими глазами монастырская собака. Ее спустили с цепи. Шушуев швырнул в нее камнем, крикнул: «Пшла!», и глаза собаки загорелись еще ярче. Тогда Шушуев начал ее подзывать, но собака стала как вкопанная, и только горящие ее глаза следили за мужиками.
Оставив позади церковку с убогой преисподней, они вышли на ровное плато. Собака на почтительном расстоянии бежала за ними, тощая, костлявая, взъерошенная собака с горящим взглядом. Она провожала их, когда они шли по Моисееву заказнику, мимо заброшенных пастушьих шалашей, она, как дух, следовала за ними, и, когда они вошли в сырой, полный подвижных теней дол Усое, и родственник Йоны прошел по тропинке вперед, он боялся идти последним. В конце дола они услышали подземный вой, доносящийся из собачьей могилы, собака тоже услышала этот вой, рывком обогнала их, и они увидели, как она, все ускоряя бег, несется подобно духу и стремительно исчезает в разверстой пасти собачьей могилы.
Страшное рычание раздалось внизу, Йона и его родственник перекрестились. «Нашла свою погибель!» — сказал Йона, и в этот миг перед его глазами заиграло всеми красками милое и приветливое пекло, нарисованное в скальном монастырьке Разбойна. «Вот кабы туда попасть!» — подумал он, таясь попутчиков.
Перед ними дымила своими трубами деревня, женщины Старопатицы растапливали очаги.
Перевод Н. Глен.Змеиный снег
Бродя по жизни, я записываю рассказы очевидцев, разговариваю с разными людьми, прохожу через их праздники и будни, стараюсь разгадать их и всегда держу ухо востро, чтобы какое-нибудь минутное чувство или слабость не подвели и не обманули меня. Давно уже начал я бродить по миру Старопатицы, Балатина, Овчаги и Софрониева, деревушек и выселок, разбросанных между этими селами, и кажется мне, что эти селения и горстка их жизни будто выпали и рассыпались из телеги господа бога. Кого куда вытрясло, тот оттуда и смотрит на божий мир: один повернут лицом к топографическим вышкам, другие повернуты к рекам, третьи — к туманным, заповедным Моисееву заказнику и долу Усое, четвертые уставились одним глазом на деревянный крюк, готовые, если понадобится, услужить каждому. Зеленый кукурузный початок, олень, бегущий по настенному коврику, усталый кентавр у дерева, ребенок, который касается кизиловой веточкой белого холмика над могилой матери, Мокрый Валах, напуганный атомными могильниками — как бы не выглянул оттуда атомный вампир или леший… волшебная дурман-трава… безумный человек с грибом-дождевиком… незнакомец, который пришел ниоткуда.
Ну и что? Выходит, каждый по-своему смотрит на этот мир и по-своему толкует его! Я бы не сказал, что в этом есть мистика, я бы скорее сказал, что в этом высыпавшемся из божьей телеги мире есть нечто большее, чем сам мир. Я считаю, что и каждый человек больше нашего представления о нем, как и лицо каждого человека, как и лицо самой земли.
Никому еще пока не удалось обрисовать лицо земли: мы можем лишь наметить кое-какие его черты. Я бы даже сказал, что это не черты, а скорее морщины на лице земли. Если мы кое-где ухватим намек на улыбку, это будет, по-моему, прекрасно. А если ощутим на себе пристальный взгляд земли, будет еще прекраснее! Вот о чем размышляю я, когда перебираю всевозможные случаи из моей жизни. Я медленно листаю их, как листают старинную книгу, прочитываю в них далеко не все и, листая эти давние воспоминания, спрашиваю себя: отбрасывая прастарый Моисеев заказник, не создаем ли мы новый Моисеев заказник?
Мне вспоминается:
На рассвете вижу я тщедушного человечка в меховой безрукавке, вижу, как он сражается с трепещущим в сумеречном свете тополем. Тополь слегка накренился, словно хотел прислониться к чему-то или кому-то, но вокруг него было пустое пространство, и тополь стоял одиноко, вызывая сочувствие и грусть.
