Тот Город (СИ) - Кромер Ольга
– Добрый день. Меня зовут Андрей Петрович Куницын, я учитель истории, ваш сын Виктор учится в моём классе.
– Ошибаетесь, – развернувшись ко мне, сказал мужчина, и тут же стало ясно, что он военный и в немалых чинах. В низком жестяном голосе его не было ни крикливости, ни угрозы, просто спокойная холодная уверенность, что его выслушают и сделают так, как он скажет.
– Ошибаетесь, – повторил он. – Виктор учится не в вашем классе. Школы у нас государственные, народные, так что класс этот такой же ваш, как и мой. Даже больше мой, чем ваш, поскольку в нём учится мой сын и его друзья.
Я вздохнул. Дама сказала визгливо:
– И нечего тут вздыхать. Нам надо вздыхать после всего, что вы натворили. И не только вздыхать…
– Помолчи, – мельком глянув на неё, приказал мужчина, и она мгновенно стихла, как выключенный на полуслове телевизор. Мужчина снова развернулся ко мне, продолжил тем же непререкаемым тоном:
– Несмотря на трудный период, переживаемый нашей страной, школьных программ ещё никто не отменял.
Я наклонил голову в знак согласия, дама снова открыла рот и снова его закрыла.
– В таком случае я хотел бы понять, – медленно и чётко, словно читая мне приговор, сказал мужчина, – чем объясняется ваше странное поведение во время урока истории в классе моего сына двадцать восьмого апреля сего года.
– Виноват, не могу вспомнить никаких странностей, – сказал я самым любезным тоном, на какой только был способен.
– Двадцать восьмого апреля на уроке истории вы сказали ученикам, что жертвы политических репрессий в СССР исчисляются миллионами. Вы утверждали, что большая часть этих людей ни в чём не виновата, и привели какую-то душещипательную историю в качестве примера.
– Не вижу в этом ничего странного.
– Вы считаете антисоветскую пропаганду на уроке истории обычным делом?
– Я считаю изложение реальных фактов, без приукрашивания и умолчания, прямой задачей истории и историков. Репрессии – это факт нашей истории, это часть нашей жизни, к сожалению, часто замалчиваемая. Пропаганда тут совсем ни при чём.
– Пропаганда и есть хорошо подобранные факты, – возразил он, и мне стало интересно. Собеседник мой был явно неглуп, несмотря на военную выправку и низкий лоб, и я в очередной раз укорил себя за торопливость, с какой раскладываю людей по полочкам.
– На том же самом уроке я говорил и о всеобщей грамотности, и о преодолении разрухи, вы не можете упрекнуть меня в тенденциозности, товарищ Киселёв, – сказал я.
– Я могу упрекнуть вас в идеологическом растлении учеников.
– Уточните, что такое идеологическое растление.
– Намеренное искажение действительности с целью приобретения единомышленников, – чётко сформулировал он.
– Тогда уточните, что такое намеренное искажение действительности.
– Выпячивание фактов, подтверждающих некую гипотезу, и умолчание или затушёвывание фактов, ей противоречащих, – ответил он без запинки и без раздражения, словно такие беседы ему приходилось вести по десять раз на дню.
– Что я выпятил, понятно из контекста, – сказал я. – А о чём я умолчал?
– Перечислять слишком долго, – серьёзно ответил он. – Скажу о главном. Вы забыли объяснить, чем были вызваны эти так называемые репрессии.
– Обострением классовой борьбы? – ехидно поинтересовался я.
– Крайне острыми социально-экономическими противоречиями в жизни страны, из которых в короткие сроки необходимо было найти выход. Пока этот выход искали, ошибок избежать не удалось, – спокойно ответил он.
Определённо, папа Вити Киселёва был одним из самых интересных противников, с которыми мне приходилось иметь дело.
– А чем были вызваны эти крайне острые социально-экономические противоречия? – спросил я.
И снова он ответил мгновенно, словно весь этот разговор уже состоялся и сейчас он просто повторял сказанное:
– Первой мировой войной, развязанной силами мирового империализма.
– В войне участвовало больше тридцати стран, почему же только в России возникли эти противоречия?
– Либо вы плохо образованы, либо надеетесь, что плохо образован я, – ответил он, поморщившись.
– Я знаю, что Первая мировая война привела к антиправительственным выступлениям и смене режима во многих странах, – торопливо сказал я и поймал себя на том, что подражаю ему, говорю бесцветными гладкими фразами. – Тем не менее ни в одной из них, включая гитлеровскую Германию, уничтожение собственных граждан не приняло таких масштабов, даже в относительных цифрах, не в абсолютных.
– Ни одна другая страна не пыталась сделать то, что пытался сделать СССР, – построить первое в мире равноправное общество.
– И в процессе построения этого равноправного общества власти лишили всяческих прав примерно четверть населения. Людей пытали, расстреливали, ссылали, доводили до самоубийства. Во имя светлого равноправного будущего, которое так и не наступило.
– Оно не настало из-за таких, как вы, – сказал он, и первый раз за всё время разговора голос его потерял механическую холодную ровность. – Из-за людей, которых так пугают временные трудности, что они забывают великую цель. Таких людей надо перевоспитывать любыми доступными методами. У каждой великой цели есть цена. Иначе она не была бы великой.
– Лес рубят – щепки летят? – спросил я.
Он не ответил, шагнул к столу, достал из кармана пачку сигарет, повертел в руках, снова сунул в карман, подошёл ко мне поближе, сказал, глядя мне прямо в глаза жёстким цепким взглядом:
– Я пришёл сюда не идеологические споры вести, с вами их вести бессмысленно, вы слишком молоды и слишком распропагандированы тем, что нынче происходит. Я пришёл сообщить вам, что мой сын ваших уроков посещать больше не будет. В следующем учебном году он перейдёт в другую школу. Кроме этого, я подал жалобу в роно и гороно с требованием отстранить вас от работы в системе образования. Я также сообщил о вас в соответствующие органы.
Он обошёл меня, как предмет, не глядя, и вышел в учительскую. Женщина встала со стула, прошла мимо, пахнуло дорогими духами, и я не удержался, сказал елейным голосом:
– Какие у вас приятные духи. Это «Шанель»?
– «Риччи», – гордо сказала она.
Муж обернулся, глянул на меня режущим взглядом, полным глубокой, застарелой, вечной ненависти, и исчез за шкафами. Я подождал, пока хлопнет дверь, не сомневался, что она хлопнет на всю школу, но не дождался, осторожно выглянул из-за шкафа. Киселёвых в учительской не было, дверь была закрыта. Старичок географ по-прежнему сидел в углу у телевизора и смотрел на меня со странным выражением, словно я заболел какой-то неприличной болезнью.
– Андрюша, ты знаешь, с кем сейчас говорил? – спросил он.
– Конечно. С папой Вити Киселёва из девятого «Б».
– Я так и думал, – сказал Николай Иванович, удовлетворённо кивая головой. – Ты просто не знаешь.
– Чего?
– Папа Вити Киселёва работает в КГБ. Завотделом или отделением, не знаю, как там у них называется. Это получается майор, а может, и полковник, ты у директора спроси, он точно знает.
Ай да директор, подумал я, ай да молодец. Это ж надо уметь – так человека подставить.
– Что будешь делать? – спросил географ.
– Ничего, Николай Иванович. Времена нынче не те. Не бойтесь.
– Да мне-то что бояться, – торопливо ответил он. – Я вообще ни при чём.
Я вышел из комнаты, прошёл длинным пустым коридором на другой конец этажа и только на лестнице вспомнил про оставшийся в учительской портфель с контрольными. Ничего, подождут до завтра и контрольные, и их оболтусы-авторы.
– Что так рано, Андрей Петрович? – спросила сидевшая на выходе техничка.
– Наше дело молодое, – изображая весёлость, ответил я, вышел во двор и задумался, куда бы податься. Разумнее всего в таком настроении отправиться домой, но ехать туда не было смысла, потому что встреча начиналась через три часа. Я решил пойти пешком, успокоиться, обдумать происшедшее, перекусить где-нибудь по дороге. Поплутав по узким старым переулочкам, дважды по рассеянности свернув не туда, я вышел к Крюкову каналу, дошёл до Никольского сада, присел на лавочку, закрыл глаза, повторил в уме разговор с Киселёвым-старшим, вспомнил Киселёва-младшего, невысокого коренастого молчаливого парня из тех ребят, которых всегда замечаешь последними. Разговор оставил неприятный привкус, и я не мог понять почему. Переубедить собеседника я не надеялся, своих позиций не сдал, не сказал ничего лишнего, не сорвался на крик, не боялся последствий, и всё же на душе было противно и как-то неловко, как у спортсмена, что должен был прийти первым, а пришёл вторым.
