Эмэ Бээкман - Возможность выбора
Кая перевела дух.
— Ну что ж, кажется, я и впрямь доисторическая окаменелость, — тихонько произнесла Сильвия.
— Ты нисколько не хуже других, — утешила ее Кая. — Я бы не говорила так откровенно, если бы из тебя песок сыпался.
Сильвия рассмеялась.
Кая тоже соблаговолила усмехнуться.
— Я очень привязалась к бабушкиной квартире, — призналась Кая.
Сильвию кольнуло — значит, к родительскому дому, где прошло ее детство, она равнодушна?
— Там какая-то другая атмосфера, совершенно отличная от того, с чем я соприкасаюсь каждый день. Одно время я, дура, хотела переделать все на модный лад! Но старые комоды и шкафы такие уютные! И старые выгоревшие занавески тоже пускай висят! Такие они плотные, чистая шерсть. Закроешь их вечером — и отгородилась от всего мира. Я в шкафах некоторые ящики даже и не выдвигала еще. Характер воспитываю, а ведь столько лет со смерти бабушки прошло! Держу ящики про запас и, когда бывает очень грустно, открываю какой-нибудь. Аннелийза не раз получала по рукам, когда пыталась их дергать.
— Значит, ты в меня — суровая, но справедливая, — поддела ее Сильвия.
— В этих ящиках наверняка еще немало сюрпризов! Наборы старинных открыток, листки с молитвами для пения в церкви или наклеенные на толстый картон фотографии. Один раз я нашла отцовские школьные табели и даже два твоей рукой написанных письма. Сама ты, наверно, и не помнишь, оба письма начинаются одинаково: «Дорогой мой, я так мечтаю увидеть тебя».
Сильвия покраснела и движением руки заставила Каю замолчать.
— Ладно, — сдалась Кая. — Я была потрясена, что в твое время еще писали любовные письма. Думала, что с этим покончили еще в начале века. Даже всплакнула, когда читала. Мне в письмах никто никогда не писал ласковых слов. Ужасно, мы с тобой люди совсем разных эпох. Потому-то я и не хочу жить здесь. Мы с тобой не поладим. Не обижайся. Ты ведь не обижаешься?
— Нет, не обижаюсь. Когда живешь одна, меньше забот.
— И немножко шальная я тоже. Мои знакомые все чуточку чокнутые. Говорят, в наше время уже и нет уравновешенных людей, которые могли бы функционировать, как хорошо смазанный механизм. Иногда мне прямо хочется быть немножко с придурью.
— А это как? — заинтересовалась Сильвия.
— Знаешь, ты себе тоже что-нибудь выдумай. Какую-нибудь маленькую и приятненькую придурковатость, поверь, это тебе прибавит сил жить. Я свихнулась по бабушкиной милости. Нашла в шкафу узел с платьями, пожалуй, довоенными еще. Ну и крупная же она была смолоду! Я в ее платьях совсем тону: чуть не до полу доходят и болтаются на мне как на вешалке. Ужасно интересные платья и чаще пошиты из двух материй. Много машинной вышивки. На некоторых нашиты узоры из тесьмы.
— Это послевоенные платья, они скомбинированы из довоенных.
— Чего же тогда плакаться, что после войны время было нищее и трудное, если носили такие потрясные платья. Некоторые украшены шелковой бахромой, но больше всего меня поразили деревянные пуговки с выжженным узором, а сверху цветы лаком нарисованы. Были же мастера, даже над пуговицами не ленились повозиться! Одно платье истлело и рассыпалось, пуговицы с него я нанизала на узкий кожаный ремешок и теперь ношу на джемпере. Таких ни у кого нет. Все спрашивают, где взяла. Бабушкино наследство! Ценная бабушка у тебя была, завидуют они мне.
— Погоди, ты же собиралась рассказать, в чем ты шальная.
Кая наклонилась вперед и заговорила вполголоса:
— Иногда вечером надену какое-нибудь бабушкино платье и усаживаюсь перед большим зеркалом. Смотрю на себя, смотрю и — смешно и грустно — вдруг кажусь себе чужой. И всей душой желаю стать совсем не собой.
Сильвия задумалась. Жизненные ценности изменялись так странно, что голова шла кругом. Люди всегда всеми фибрами души стремились вырваться из трудных времен, чтобы сломя голову ринуться в светлое и изобильное будущее. И не понимали, что настоящий миг светлее, лучше прошлого, которое миновало, и совершеннее будущего, которое, может быть, и не наступит. Но нет, только вперед! Вперед! Будто и не ждут впереди неизбежная старость и невосполнимые потери. Откуда эта человеческая тупость, чтобы мчаться в поисках лучших времен в непроглядную чащобу будущего?
— Жаль, что отец загнал бабушкины картины.
Сильвия вздрогнула.
— Продал? Почему он это сделал?
— Почему? Конечно же потому, что Дагмар перемалывала деньги как мясорубка. Отцу приходилось постоянно скармливать ей все новые и новые купюры.
— Опять ты говоришь гадости, — выдавила Сильвия бесцветным голосом, и сердце ее судорожно сжалось. То ли из-за глупости Карла, то ли из-за картин. Она невольно взглянула на стену, оклеенную красивыми импортными обоями, которые, словно стерильный пластырь, покрывали разодранную душу дома и семьи. — Ты говоришь гадости, — повторила Сильвия, — человек не ест деньги.
— Дагмар жует их как хлеб. В комнате отдыха ее подруга рассказывала, как он спустил картины. Какой-то рижский коллекционер забрал все сразу и заплатил целых двадцать тысяч. Дагмар эти деньги сразу и ухлопала, купила шубу и дачу.
— Себе? — испуганно спросила Сильвия.
— Кому же еще? Конечно себе! Я с бабушкиных картин не получила ни копейки! А ведь я тоже имела на них право! Отец признался, что здорово попал впросак. Картины стоят намного дороже. Бабушка их не зря всю жизнь берегла и стерегла. Один Паулус чего стоил — жрал мясо десятками килограммов! — хихикнула Кая.
Сильвия тоже смеялась, сдерживая слезы.
— Почему же Карл не живет на даче? У него ведь есть машина, мог бы каждый день ездить оттуда на работу. Напрасно навязался на вашу шею, портит вам жизнь.
— С дачей они тоже сели в лужу. Вернее, Дагмар, которая ее выбрала. Дачу купили на ее имя. Старый господский дом, невероятно роскошный, заново облицован, покрашен и все такое. В новомодном районе на берегу моря, где обретаются разные важные шишки. Только потом выяснилось, что под новехонькой обшивкой нижние венцы совсем прогнили. Дом того и гляди повалится, как трухлявое дерево. Но пока стоит. И там живет Дагмар. Со своими друзьями и подругами. В каждой комнате — парочка. Вот это и есть ее больница и санаторий и все остальное. Одним словом, притон. Отец думает, что я не знаю. Ему стыдно, а мне его жаль, потому и не говорю, что знаю. Дом ведь купили на берегу моря для ребенка, солнце, мол, и воздух. А Пилле, как и Аннелийза, живет в самом центре города среди городского чада. А ты все бубнишь, что по своей натуре люди добры и среди них нет законченных мерзавцев. Я знаю, какие гнусности рассказывала Дагмар о своем временном муже под конец их семейной жизни. Что старика нельзя брать с собой в компанию — он с одной рюмки косеет. Что его согнула в три погибели старческая хворь — радикулит. Что по ночам старик храпит и смердит и что жизнь с ним стала невыносимой. Все это Дагмар осточертело, и она выгнала его вместе с ребенком.
Сильвия закрыла лицо ладонями. Она ничего не хотела ни видеть, ни слышать.
10В последние дни бушевал осенний шторм, он ломал ветви на деревьях и рвал провода. Вокруг дома Сильвии Курман фонари не горели, и в насыщенном сыростью мраке особняки со светящимися окнами высились словно острова. Наконец наступило живительное безветрие, заморосил мелкий дождь, можно было отдохнуть душой. Сильвия, давно уже одинокая стареющая женщина, научилась наслаждаться уютными, спокойными вечерами. Она заблаговременно пополняла запасы, необходимые для приятного времяпрепровождения: на столе громоздились пачки новых книг и свежих журналов; духовная пища могла бы показаться пресной, не будь всегда под рукой миски с орехами и блюда с яблоками из собственного сада. Сильвия вполне резонно причисляла себя к вдумчивым читателям — пожевывая яблоки и орехи, она подолгу обдумывала прочитанное и не спешила перевернуть страницу.
Вот и сейчас мысли Сильвии улетели куда-то далеко, а может быть, просто в ее гудящей голове царила пустота, зато орехи незаметно исчезали за щекой, как у белки. Вдруг Сильвия встревоженно прислушалась.
К дому подъехала машина.
Сколько бы ни говорилось о том, как мучителен процесс забвения, в конце концов любой этап жизни остается в прошлом. Она уже не была прежней Сильвией, которая в то давнее время тяжело переживала свою покинутость и, словно на крыльях подсознательной надежды, кидалась к окну на шум каждой машины.
Кто бы и куда бы ни ехал — ее это не касается. Если приехала Вильма, она сумеет и на ощупь найти ворота и дойти до входной двери; на ступеньках она тоже не споткнется — над дверью горела лампочка. Шум мотора не затихал, кто-то маневрировал перед домом, и боковым зрением Сильвия заметила, что занавеска на кухонном окне засветилась, словно экран. Может быть, Вильма поставила машину во двор, после смерти Эрвина она взяла за обыкновение время от времени ночевать у знакомых. Но никому слишком часто не надоедала. Дни проходили за днями, Вильма не давала о себе знать даже по телефону, пока однажды вечером не появлялась как снег на голову. И опять было приятно посидеть вместе: за ее отсутствие накапливалась куча новостей, интересно было обменяться ими, а то просто расслабиться и поболтать. Жизнь ведь не останавливалась, все время где-нибудь что-то случалось, события требовали обсуждения.
