Алексей Саморядов - Праздник саранчи
— Где? — удивился Митя.
— Да вот хоть здесь, — она показала на ближний холм.
— Я вам сурчиные норы покажу.
— Да я уж видел.
— А здесь есть гора, там шахта старая, там если два часа побыть, то человек через год умирает.
— Где это?
— Там, — она махнула рукой. — Их еще сто лет назад рыли. Там зверь живет, и не волк, и не медведь, а кругом кости, страшно?
— Может, лиса?
— Лиса, — она усмехнулась. — Лиса разве корову утащит? Медведь не утащит! Вы бы хоть спросили, как зовут меня.
— Как?
— Галина. У вас в доме портрет девушки стоит, это жена ваша?
Митя улыбнулся.
— Нет, это знакомая моя.
— Невеста?
— Невеста.
— А где она?
— Приедет. — Он посмотрел в степь. — Она скоро приедет.
Они постояли молча.
— Ну так я пойду, — сказала девушка. — Вы хоть проводите меня.
Они вышли за ворота. Ветер шевелил волосы девушки, задирал ей платье, показывая ее стройные ноги.
— А правда, что вы даже мертвых вылечить можете? — спросила она.
— Нет, — сказал Митя. — Мертвых нельзя вылечить.
— А я никогда не умру. — Она поправила волосы. — И старухой никогда не буду. А если бы ее не было, невесты, вы бы со мной стали гулять?
— Не знаю, — Митя снова улыбнулся. — Я уже старый.
— Да нет, не очень, — сказала она. — Я подожду. Если ваша невеста не приедет или вас бросит, я приеду. Хорошо?
— Хорошо, — засмеялся Митя.
Она села в машину, высунулась из окна.
— Смотри, — сказала она серьезно. — Буду только целоваться с ребятами!
Машина тронулась и пошла в степь. Митя, улыбаясь, смотрел ей вслед…
Он сидел на вершине холма, на камне, и глядел вдаль. Ветер шевелил ему волосы, над ним низко шли облака. Голью, выжженные солнцем холмы тянулись до самого горизонта, и нигде не было ни души.
Слабый лай собаки донесся до него. Он повернулся, посмотрел туда, где на холме стоял его дом. Белый флаг висел над домом. Собака все лаяла, заливаясь. Митя встал. Во дворе его дома стоял человек. Митя узнал его…
Задыхаясь, он вбежал на холм. Перепрыгнул через забор, остановился посреди двора, оглядываясь. Из-за дома выскочила собака, зарычала на Митю. Где-то за домом хлопнуло окно. Митя бросился туда.
Обежав дом, он снова остановился. Никого не было, только окно было распахнуто настежь. Собака зарычала на окно, потом подбежала к забору и стала лаять в степь. Митя подошел к забору. Голые холмы лежали перед ним. Где-то вдали собирались тучи, сверкнула молния.
Он вернулся в дом, прошелся, осматривая комнату. Взял со стола фотографию девушки, потрогал книги на полке, сел у открытого окна. Где-то прогремел гром. Собака по-прежнему стояла у забора, лаяла в степь…
Тьма стояла вокруг, и небо, и степь — все слилось в единое. Митя гнал мотоцикл почти на ощупь, а впереди, в свете его фары, скакал всадник. Иногда он оборачивался и снова, нахлестывая, подгонял коня. Неразличимая в ночи дорога то взбиралась вверх, то падала в овраг, перескакивала степной ручей и снова уходила вверх.
На одном из поворотов мотоцикл вдруг задрался, руль выпрыгнул у Мити из рук, и он вместе с мотоциклом упал на бок.
Всадник развернул коня, подскакал к нему, всматриваясь в темноту. Митя выбрался из-под мотоцикла. Ощупывая себя, покрутил головой.
— Чего там? — крикнул всадник.
— Да упал, — отозвался Митя.
Навалившись, он поставил мотоцикл на колеса. Завел его и снова вскочил в седло. Всадник хлестнул коня, и они снова помчались сквозь ночь. Вдали показался огонь.
В степи, под курганом, горал костер. Пастухи сидели вокруг костра, и огромные тени их плясали на кургане. Над костром, на вбитых в землю кольях, жарилась баранья туша. Рядом с костром в землю по грудь был закопан человек. Одна рука его лежала на земле, а голову его подпирали камни. Казалось, человек плыл по грудь в земле, загребая одной рукой.
Митя соскочил с мотоцикла, подошел к человеку, с удивлением разглядывая его. Всадник спешился, молча присел у костра. Митя осмотрел зрачки закопанного, взял руку, послушал пульс.
— Коровы от грома в долину побежали, — заговорил один из пастухов. — Он их заворачивал, его молнией и вдарило. Конь под ним сгорел, как спичка.
— Да он мертвый! — повернулся Митя к костру.
— Нет, не мертвый, — пастух покачал головой. — Еще отойдет. Полежит в земле и отойдет.
— Моего брата, — заговорил другой пастух, — тоже молнией било, волосы сгорели. Мы его в землю зарыли, из него все и вышло, ожил.
Митя снова осмотрел человека, торчавшего из земли.
— А руку чего не закопали?
— Это рука, где сердце, нужно ей свободу, — ответил пастух. — Иди поешь, Дмитрий Васильевич. Он, может, всю ночь так пролежит.
— Иди, садись, — позвал другой. — Барана вот молнией убило, съесть теперь надо.
Митя, озираясь на закопанного, сел у костра. Двое из пастухов сняли тушу с огня и ножами стали срезать с нее дымившееся мясо. Где-то рядом в темноте слышалось дыхание сотен коров, ворчали собаки.
Мите протянули огромный кусок жареного мяса, хлеб. Рассевшись у костра, все принялись есть, поглядывая иногда на торчавшую из земли голову.
— Покрасить, говорю, Кольку Смагина бронзовой краской, и памятника не надо! — сказал молодой пастух, тот, что показывал Мите дорогу.
— Не бреши, — ответил спокойно один из пастухов. — Со всяким может случиться.
Другой, наложив мяса в миску, встал и положил миску на землю перед закопанным. Поправил безжизненную голову, привалив камнями.
— Может, запах мяса почует и оживет, — сказал он.
— Умер он, — сказал Митя тихо. — Сердце у него стоит.
— Нет, не умер, — сказал пастух. — Человек, он не сразу помирает. Иной раз, смотришь, умер, а он нет, отходит. Полежит, полежит и — отходит.
Стадо над курганом зашевелилось сонно. Догорал костер. Пастухи дремали вокруг костра, самый молодой из них спал на овчине, положив руки под щеку, улыбался во сне. Митя все сидел, проваливаясь в сон, и глядел на голову, торчавшую из земли. Стояла глубокая ночь.
Он очнулся первым. Костер дымился, прогорев до пепле, в степи начинало светать. Митя посмотрел на голову и замер. Человеческая голова смотрела на него ясно и осмысленно, губы ее шевелились.
Митя бросился к закопанному в земле человеку, упал на четвереньки, потрогал его лицо. Склонился, прислушиваясь, к самым губам. Пастухи просыпались. Митя бегом принес ковш воды, поднес его ко рту закопанного. Рука у того слабо шевельнулась. Пастухи столпились вокруг него, стояли, улыбаясь.
— Отошел, — сказал один из них. — Жив Колька.
И они принялись его откапывать…
Голого, грязного, его вынули из земли, положили на кошму, прикрыв одеялом. Он смотрел на пастухов, чуть улыбаясь, и плакал беззвучно, не в силах выговорить ни слова…
Солнце всходило над степью. Митя стоял у мотоцикла, а мимо него, закрывая степь пылью, шло стадо. Тысячи коров мычали, дышали шумно. Кричали пастухи, лаяли собаки, а стадо все шло и шло…
В степи, на кургане, сидели вкруг мужики с хуторов, пастухи — всего человек двадцать. В кругу, на расстеленном брезенте, стояли бутылки с водкой, кружки, лежали хлеб, мясо, овощи. Вокруг, сколько хватало глаз, простирались холмы. Жаворонок пел где-то над степью.
Один из мужиков, разливавший по кружкам водку, протянул Мите кружку.
— Меду возьмите, Дмитрий Васильевич, — сказал другой.
Митя, улыбаясь, поглядывал на Николая Смагина. Тот уже отошел, сидел тихо, глядя на стол, только глаза его еще подрагивали иногда и половина лица была черной.
— Как ты? — спросил его Митя.
— Ничего, — тот кивнул.
Взяв кусок хлеба, он понюхал его. Откусив самую малость, стал осторожно, едва-едва жевать.
— Замерз в земле, — сказал он, поправив ватник, наброшенный на плечи. — Не отогреюсь никак.
— Ну как там? — спросил Смагина один из мужиков.
— Где?
— Ну там, когда помер? — Мужик даже придвинулся к Смагину. — Видал чего?
Смагин задумался. Покрутив головой, усмехнулся.
— Чего-то видал, — он снова усмехнулся. — Нету здесь ничего такого, чтоб объяснить. Да я и не понял.
— Ну хорошо или плохо? — допытывался мужик.
— Не знаю. Необычно. — Смагин снова отщипнул хлеба. — Вроде бы и не плохо.
— А видел-то чего?
— Да оставь ты его, видишь, он черный еще! — сказал другой мужик. — Ты, Колька, водки лучше выпей. Сразу к жизни воспрянешь!
— Так видел чего? — не унимался первый мужик.
— Деда твоего видел, — ответил ему Смагин. — Митрофана Романыча Сковородникова, как живой и весь в белом.
— Врешь!
— Встретил он меня и говорит: «Степка мой, паскудник небось, а?» — «Паскудник, — отвечаю, Митрофан Романыч», — «Обидно, — говорит он, — очень я на него надеялся!»
Мужики загоготали, разбирая кружки. Митя тоже засмеялся.
