Меир Шалев - Русский роман
Звонкий, приятный голос кантора вырвался из окон синагоги: «Отвори нам врата, потому что доселе закрыты они, ибо день миновал, и солнце минует, отвори же нам врата Свои». И кучка молящихся подхватила: «К Тебе взываем, о Господи, отпусти нам, прости нас, помилуй нас, освободи нас, смилуйся над нами, избавь нас от гнева Твоего, отпусти нам все наши грехи и прегрешения!»
Воздух был неподвижен, раскален и молчалив. Не было ни дуновения, и слова — обкатанные, чистые и прозрачные — вылетали из окон, направляясь в свой великий полет.
На следующий день я поднялся на заре и спустился к «Кладбищу пионеров». Ури еще спал, а Бускила пришел в полдень и сообщил мне, что у него был «удачный Судный день» и что в следующем месяце нужно ожидать двух новых похорон, «одни скромные из-за границы и одни шикарные из Тель-Авива». Бускила управлял нашими делами организованно и эффективно, время от времени объезжая мошавы и кибуцы, дома престарелых и больницы, и никогда не ошибался в своих предсказаниях. «Опять едет проверять свой товар», — презрительно и раздраженно говорил Пинес, когда черный пикап Бускилы в очередной раз поднимал клубы пыли в полях.
Потом я увидел вдали фигуры канторских близнецов и его дочери, которые спускались по гравийной дорожке к моему кладбищу. Охваченный смущением, я спрятался среди деревьев, но малыши тут же меня обнаружили.
«Мы завтра уезжаем», — сообщили они. Их сестра медленно ходила среди памятников, и я все время видел только ее спину.
Меня охватил жуткий страх перед собственным телом. «Счастливого пути», — шепнул я близнецам, торопясь удалиться, прежде чем совершу что-то такое, исхода чего даже не могу себе представить. Мне всегда было покойно в глубоком и сумеречном молчании моего большого тела, и теперь, охваченный непонятным возбуждением и страхом, я поспешил унести ноги и почти бегом вернулся домой.
— Куда ты мчишься? — удивился Ури, встретив меня по дороге.
«Я забыл кое-что дома, — сказал я. Несколько минут спустя, лежа на крыше сеновала, я увидел, как он открывает калитку в ограде кладбища.
В тот вечер я отправился навестить Пинеса.
— Яков, — сказал я, — Ури был весь Йом-Кипур в синагоге и молился, как будто его укусила гиена.
— Это не страшно, Малыш, это не страшно, — сказал Пинес
— Можно мне сегодня переночевать у тебя? — спросил я.
— Пожалуйста, — сказал Пинес.
У него за дверью стояла раскладушка, и после ужина он показал мне, куда ее поставить.
— Укрой меня, Яков, — попросил я.
Мне хотелось поговорить с ним, услышать какую-нибудь историю, пожаловаться, что ни он, ни дедушка не научили меня изгонять бесов из собственного тела.
Его толстое, слабое и больное тело двигалось с огромным трудом. Он укрыл меня тонким одеялом, и меня зазнобило от наслаждения и тоски. Его рука скользнула в темноте по моему лицу, а потом я услышал скрип пружин его кровати и какой-то невнятный шепот.
Я проснулся после полуночи. В темноте я увидел округлую, согнутую тень старого учителя, сидящего в постели. Без очков он выглядел как испуганный крот, который ждет удара мотыгой по затылку.
— Что с тобой, Яков? — спросил я. — Что случилось?
— Тише! — резко сказал Пинес. — Молчи!
Тишина молчала. Ветерок, легкий и теплый, как пар изо рта спящего теленка, о чем-то шептался с листвой деревьев. И вдруг Пинес затаил дыхание и задрожал. Отчетливые, звучные и сильные, словно большие капли последнего дождя, вызывающе громкие, словно десятки тысяч саранчиных крыльев, откуда-то сверху упали слова:
«Я трахнул канторскую дочку!»
И снова тишина. Я не знал, куда броситься раньше — к Пинесу, который свалился с кровати, точно мешок комбикорма, хрипя и судорожно пытаясь вдохнуть, или к Ури на его водонапорной башне, уже окруженной со всех сторон криками и тяжелым топотом бегущих ног.
«Помоги мне», — простонал Пинес, который умел распознавать противоречия в любом живом организме.
Я уложил его в постель и стал заталкивать в него еду, грубо и утешающе, непрерывно, ложку за ложкой, останавливаясь лишь затем, чтобы вытереть ему рот и подбородок.
Когда я добежал до водонапорной башни, там уже собрались десятки людей. Вайсберг и его жена, бледные, как американские покойники, сидели на земле[185]. Грузные мошавники сгрудились у подножья лестницы.
Все смотрели вверх, и тут я увидел Ури, который перенес ногу через ограду и начал спускаться по ступеням. А следом за ним — колокольные очертания темного платья и великолепие запретных ног, сверкавших белизной даже сквозь плотную ткань длинных чулок. Толпа злобно зарычала, и я шагнул вперед, раздвигая людей тем медленным бодливым движеньем быка, которое было хорошо знакомо каждому скотоводу мошава. Я встал спиной к подножью лестницы, скрестив на груди руки.
Ури спустился первым, протянул руку, чтобы помочь дочери кантора, и я пошел следом за ними, держась поблизости и защищая их, пока они не достигли дома.
Семейство Вайсбергов покинуло деревню в ту же ночь, Ури добровольно заточил себя в дедушкиной постели, а наутро Рива Маргулис проснулась от влажного и смрадного запаха, который доносился снаружи. Сначала она подумала, что это вернулся кот Булгаков и это его дыхание отравляет ее двор. Она радостно метнулась к окну, но, отдернув накрахмаленные занавесы и глянув через оконное стекло, на котором, влекомые тоской и прозрачностью, непрерывно гибли осы и мухи, увидела, что Мешулам разбил большой водяной вентиль на ее водопроводной трубе.
По всему двору лежали покрытые грязью животные, и отвратительная жижа уже поднималась по ступенькам веранды. Рива, которая накануне Нового года выскребла даже дорогу перед своим домом и запретила трактористам ездить по ней, пока она не высохнет, была последним человеком в деревне, в котором еще сохранилась пионерская смесь безумия, идеализма и бескомпромиссности. Не колеблясь ни мгновения, она ринулась в бой.
Риву нельзя было поймать врасплох. На старом мужнином складе, на полках, где раньше лежали приспособления для окуривания и откачки меда, рамки для сот и банки прополиса, у нее были приготовлены тысячи половых тряпок, сотни метел и десятки скребков.
Вооруженная этими простейшими орудиями труда и испытанной идеологией, вышла она на самую большую чистку своей жизни. Весь мошав пришел посмотреть на эту несчастную старуху, которая из-за своего помешательства на чистоте потеряла мужа, стала посмешищем всей деревни и обузой общества.
Тренированные руки Ривы двигали палки с намотанными на них тряпками умелыми движениями, каждое из которых завершалось точным шлепком тряпки по земле. Для начала она отогнала жидкую грязь подальше от своего дома, а потом, немного передохнув, вышла на последний и решительный бой. Три дня подряд, без перерыва, она промокала жижу своими тряпками, чтобы потом выжать их в вади.
«Теперь все чисто», — удовлетворенно сказала она, закончив наконец свою работу, постирала свои тряпки, повесила их сушить и вернулась в дом, чтобы заново начистить окна.
51
Ури не вернулся на свою работу у Ривкиного брата. Неделю за неделей он лежал в дедушкиной кровати, издавая ужасные звуки. Нехама, прекрасная и молчаливая дочь кантора, была увезена домой той же ночью. Вайсберг не задержался даже для того, чтобы упаковать свои вещи.
Он отказался от платы за проведенное богослужение, отклонил все предложения отвезти его к поезду и отверг все извинения и скорбные заверения в раскаянии. Он взял жену и детей, и они пошли по полям, спотыкаясь в темноте на вывернутых из земли комьях и натыкаясь на острые осенние колючки.
Все эти недели я ухаживал за Ури, который был раздавлен тяжестью тоски и любви. «Я хочу только ее, Не-хаму, — стонал он, — только ее, ее одну».
«Поезжай туда и привези мне ее! — требовал он от меня. — Перед тобой никто не устоит».
«Поезжай! — кричал он. — Взвали ее на спину, на плечи, возьми на руки, как хочешь. Привези ее, иначе я умру!»
Я был изрядно напуган. Я не знал, с чего начать. Я отправился в деревню к хасидам, чтобы спросить совета, но они отказались говорить со мной.
«Это уже не смешно, — было все, что я услышал от старого «рабби», который сидел на земле, в стыде и скорби, и, не теряя времени, чистил велосипедную цепь в тазу с бензином и маслом. — Это уже не те наши давние споры с ребе Элиезером. Подлое дело свершилось в Израиле, воистину подлое дело».
Ури отказывался мыться, одеваться и есть. Ночью он стонал и выкрикивал ее имя. Судорожно хватался за низ живота, выдергивал, наклонялся и нюхал, как одержимый бесом, свои пальцы, пытаясь учуять оставшийся в них запах ее лона, тяжелый и сладкий, точно капли янтаря, не желающие просыхать.
