Дженнифер Доннелли - Революция
— Электрогитара.
Он недоуменно смотрит на меня.
— Ты представляешь, что такое электричество? — спрашиваю я.
— Электричество..: — Он морщит лоб. — Кажется, я про это слышал. Изобретение американского посла, Бенджамина Франклина… Ты хочешь сказать, что гитара месье Зеппелина работает от молнии?
— Нет… хотя вообще-то да! — Я еле сдерживаю смех. — Именно так.
— Уму непостижимо, — выдыхает Амадей.
— Это точно, — отвечаю я и думаю: до чего же круто, что Амадею понравилась игра Джимми Пейджа. А двести с лишним лет спустя Джимми Пейдж в интервью для журнала «Роллинг стоун» будет рассказывать, как он любит Амадея Малербо.
— Ну вот, мы почти на месте, — говорит Амадей и берет меня под руку. — Надо перейти дорогу.
На рю Кордери мы уворачиваемся от повозки, двух паланкинов и пробираемся между бесчисленными конскими лепешками. И тут я вижу прямо перед собой каменную стену, за которой высится мрачная крепость. Тампль.
Я рассматриваю зловещую громаду, и все, что до сих пор казалось мне сном или трипом, вдруг становится явью. История оживает. Это больше не глава из учебника и не дневниковая запись. Это реальность. Тампль — настоящий. И в нем умирает ребенок. Он страдает. Не когда-то давным-давно, а прямо сейчас. Я понимаю это, и у меня перехватывает дыхание.
— Амадей, — говорю я. — Там мальчик. Его зовут Луи-Шарль.
Амадей уже обогнал меня.
— Я знаю, — быстро отвечает он. — С этим ничего не поделаешь. — Он возвращается и вновь берет меня под руку, но я стою на месте.
— Амадей, он же совсем ребенок.
— Это гиблые мысли, — отрезает он. — Идем отсюда.
Но я не могу сделать ни шагу. Я смотрю на крепостные башни и вспоминаю записи Алекс. Как он мучается. Как она сама мучилась от отчаяния, что не в силах его спасти. Как все же решила остаться в Париже, хотя могла сбежать.
Она хотела помочь Луи-Шарлю, и это погубило ее. Она умерла где-то здесь, в Париже, в июне тысяча семьсот девяносто пятого. И вот — я тоже здесь. В Париже. В июне тысяча семьсот девяносто пятого. Стою на ее месте.
Опустив гитарный чехол на дорогу, я вытаскиваю гитару.
— Сумасшедшая! — шипит Амадей.
Я отступаю на несколько шагов от стены, чтобы уродливые камни не поглощали звук. Я даже забываю про лопнувшую струну. Мне больше не кажется, что я спятила, переела колес или впала в кому. Наоборот, я чувствую себя полностью в своем уме.
И я ударяю по струнам. Играю звонкие первые аккорды «Hard Sun» и начинаю петь с интонациями Эдди Веддера, стараясь звучать уверенно, чтобы звук взмывал ввысь.
— Все, хватит! Бежим! — кричит Амадей. Он перепугался не на шутку и тянет меня за рукав.
Я отдергиваю руку, резанув палец о струну, и лады становятся липкими от крови. Громче. Выразительнее. Со стороны тюремных ворот уже несутся крики. Амадей сыплет ругательствами и быстро уходит. Тут же подскакивает стражник с ружьем.
— Вон отсюда! — кричит он.
Амадей оборачивается — и спешит обратно.
— Прошу вас, сир, не обращайте внимания!.. У него помутнение рассудка. Ударился головой, знаете ли, так с тех пор и…
— Прекратить! — ревет стражник.
Но я продолжаю играть.
— Оглох, что ли?
Я не останавливаюсь. Он поднимает ружье и бьет меня прикладом в лицо. У меня темнеет в глазах. Я падаю на колени.
— Не заткнешься — застрелю! — говорит стражник.
Я поднимаю на него взгляд.
— Откуда вы такие беретесь? — спрашиваю я.
Он приставляет дуло к моему лбу. Я чувствую, как по моей щеке стекает кровь. Перед глазами проносятся картинки — горящие монахи, груды тел в яме, убегающие от напалма дети. Я отталкиваю дуло и встаю на ноги. Одной рукой я держу гитару, а другой вытираю кровь с лица.
— Ну конечно, — усмехаюсь я. — Вы просто честный человек, делаете свое дело. Вы были всегда. И будете всегда.
76
Одни и те же аккорды. Снова и снова. И никакого прогресса.
Амадей сидит с гитарой за столом и как будто не замечает меня. Я сижу напротив и пытаюсь его разговорить.
— Ну чего ты хочешь? Чтобы я извинилась? Мне не за что извиняться. Я бы снова сделала то же самое. Не раздумывая.
Он молчит.
После того как стражник меня ударил, я побрела в Пале. Давешний пьянчуга тоже там был и снова обозвал меня «Покахонтас». Сказал, что кровь мне к лицу, что так я еще больше похожа на дикарку. Я ответила, что поранилась, срезая скальп с последнего идиота, который посмел распустить руки. И если еще какойни-будь идиот вздумает ко мне притронуться, я с удовольствием пополню свою коллекцию и его скальпом.
Он театрально прижал руку к сердцу, сказал, что обожает меня, и бросил в мой чехол несколько монет. На этот раз я подобрала их раньше, чем слепой пацан успел опомниться. Я купила новые струны, а также немного еды, кость для Гюго и полфунта кофе. Кофе стоил немыслимых денег, но я понимала, что без него Амадей не пустит меня на порог.
— Он всего лишь ребенок, Амадей. И он умирает совсем один.
— Еще хоть слово про него — и я тебя вышвырну.
— Валяй. Только я кофе с собой заберу.
Он бросает на меня взгляд, полный ярости. Я продолжаю:
— Ему холодно. Его не кормят. Там темно. Он ужасно страдает…
— Это неправда. За ним хорошо ухаживают.
— …и его мучения длятся уже не один год, Амадей. Понимаешь? Не один год.
— Откуда ты можешь знать?
— Из книг. Про Французскую революцию напишут сотни книг. Двести лет пройдет, а люди все еще будут пытаться понять, что это было.
— Революция закончилась. Все уже в прошлом.
Меня разбирает смех.
— Она никогда не закончится. Сейчас свергли короля — но через год-другой на трон взойдет новый.
— И что будет?
— Я же рассказывала. Бонапарт захватит власть. Провозгласит себя императором. Ну и дальше — то, против чего вы тут всю дорогу выступали. Он втянет весь мир в войну и натворит кучу бед в масштабах мировой истории.
— Вообще-то я спрашивал про мальчика.
Я отвожу взгляд.
— Если ты все знаешь, скажи мне, что с ним будет.
— Он умрет, — тихо отвечаю я.
Амадей горько хмыкает.
— Так зачем ради него рисковать? Какой в этом прок?
Я не знаю, что ему ответить. Он продолжает:
— Ты безумица. Возможно, и впрямь ударилась головой. А возможно, всегда была безумна, я не знаю. Но я точно знаю одно: ты должна прекратить свои фортели. Потому что в следующий раз тебя застрелят. — Поколебавшись, он добавляет: — И то, что ты делаешь по ночам, тоже следует прекратить.
— А что я делаю по ночам? Храплю, что ли?
