Пол Теру - Моя другая жизнь
Проходя мимо ниши, я помахал им рукой на прощанье, но тут вдруг Бан-Бан улыбнулась приветливо и похлопала по дивану возле себя, приглашая присесть:
— Послушайте! Так вы знаете Ривера Феникса?
Когда мы двинулись вверх по Мистик-авеню, Блэйн вдруг разговорился:
— А я в сортире наркоты достал, за талоны.
— Продуктовые? — спросил я.
— А ты еще какие знаешь?
Мы зашли в пиццерию, с собой забрать, навынос. Мандо тут же упал на стул и уронил голову, а Блэйн все не умолкал:
— О, Ривер Феникс — он из самых-самых! — И добавил, словно в доказательство: — Сразу видно, что травку курит или колется. Только вот имя у него какое-то шизанутое.
— Он как бы родился там, — сказала Уичи.
Бан-Бан кивнула соглашаясь.
Они стояли у прилавка, помогая мне выбрать пиццу, но постоянно оглядывались на своих парней. Один был пьян до полной немоты, другой не в меру болтлив от марихуаны. Эти девочки ужасно были похожи на матерей, каких я встречал в магазинах, где они, усталые, замученные, нервно приглядывают за своими детишками в страхе, что те что-нибудь поломают или помешают другим покупателям.
Из пиццерии мы пошли по направлению к центру Медфорда. Я с Уичи впереди, она несла пиццу в коробке. Другая пицца была у Бан-Бан, она шла следом за нами вместе с Блэйном, который подпрыгивал и размахивал руками; Мандо кое-как ковылял позади всех. Я был рад, что с ними. Ехать домой одному совсем не хотелось; мне нужна была как раз такая компания с их анархичностью и готовностью принять кого попало. Изгои, неудачники — меня к ним тянуло; это была своего рода семья, достаточно безалаберная, чтобы в ней и мне нашлось место.
— Я «Крепкий орешек» никогда не видел, — сказал я.
— А я раз десять смотрела, — ответила Уичи. — А вы смотрели «Хафмун-стрит»?
Она уже забыла, что я ей рассказывал. А остальным явно было наплевать, кто написал эту книгу. Но разве это важно? Это означало лишь, что я не смог впечатлить их своей хилой известностью. Однако, как ни странно, я вдруг почувствовал себя сильным — словно после специального упражнения в унижении. Хорошо у меня получилось: и тайны свои сохранил, — рассказав их людям, которые ничего не понимают, — и силу свою почувствовал.
Перейдя через Мистик-авеню, мы пошли под яркими фонарями по низким грядам почерневшего, обледенелого снега: это проезжую часть чистили, и он замерз на тротуаре. Вокруг нескольких многоквартирных домов тянулся покосившийся забор из металлической сетки.
— Мы где?
— Вы из Медфорда и районов не знаете?
В заборе оказалась дыра — треугольная, проволока блестит по свежим срезам, — а под ней обледеневшая тропинка. Мы пролезли и пошли по снегу к поломанной двери, потом по изуродованному коридору и вверх по лестнице к квартире, запертой на три висячих замка на засовах, похожих на потускневшие пряжки. Еще перед наружной дверью я глянул вверх и увидел, что какая-то женщина смотрит на меня из окна. Я вздрогнул.
— Это мамочкина квартира, — сказала Уичи. — Но она сейчас в Кембридже, она сейчас со своим другом живет.
Слово «сейчас» меня насторожило.
— Он полицейский, — сказала Бан-Бан. — Но хороший малый.
За одной дверью пищал младенец, за другой орал мужчина, за третьей монотонно бубнила женщина; все эти голоса могли и из телевизоров звучать, тут не угадаешь, но это и не имело значения. Здесь все собралось в неразделимую мешанину. Жизнь и ТВ, правонарушители и полицейские, шумные дела о попечительстве и издевательство над детьми, социальная помощь с продуктовыми талонами, воровство и щедрость перемешались тут так же, как запахи табака и растительного масла, сковородок, кетчупа, подгоревшего мяса и лука, пропитавшие кислый, душный воздух коридоров. Есть что-то непристойное во всех этих новостройках. В таком месте невинности места нет; и потому оно меня отталкивало, но и возбуждало, как в других странах возбуждали бордели; да этот дом и был похож на бордель. Так легко было сюда войти, так легко выйти; и запахи здесь были такие же — грязные, но волнующие, — и нота насилия в тех криках из-за дверей; а грубые надписи на стенах дышали угрозой. Кто-то громко спорил на другом этаже, и эти вопли резали ухо беззастенчивой обнаженностью агрессии. Молодая красивая женщина протиснулась мимо нас вниз по щербатой лестнице. Она так была хороша, так благоухала — а вокруг все так гнусно, — что меня вдруг ударило тяжелое озарение: показалось, я чувствую, как ей здесь тяжко, как она ненавидит все это.
Я был взвинчен от одного лишь присутствия в этом доме. Тут все было без прикрас; а вероятный риск вполне мог оказаться вознагражден. Ведь на Форест-стрит или на Лорэнс-роуд ни к одному дому и близко не подойдешь, только до ворот; и сами дома стоят темны, молчаливы, таинственны. А здесь — полно света, полно шума, полно запахов… Эта кирпичная многоэтажка была омерзительна — но в то же время странным образом притягивала меня.
Уичи сняла замки и толкнула дверь. По сравнению с изгаженным коридором квартира смотрелась опрятной, а тепло от свистящих радиаторов даже придавало уют. Напротив телевизора расположились большой обшарпанный диван и пара таких же кресел, на стенах висели какие-то рекламные плакаты; за этой комнатой открывалось что-то вроде кухни-столовой. Стол грязный, поломанный, но выглядел аккуратно, потому что на нем ничего не было. Из задней комнаты выкатилась собачонка, облаяла меня и тотчас принялась насиловать мою ногу.
— Бинго, пошел вон! — прикрикнула Бан-Бан с нежностью в голосе. Пес не отставал, хоть я и пытался его стряхнуть. — Бинго не соображает, что делает. Он вас не видит целиком.
— Он мне в магазине достался, — сказала Уичи. — И все плакаты тоже оттуда.
Теперь я посмотрел на них: яркие увеличенные фотографии щенят, котят и попугаев.
— Мамаша захотела вон те бра на стены.
Бра? Такое элегантное и точное слово, а я даже не знал толком, что оно значит, пока не увидел легкие светильники на стене. Уичи, эта простая девушка в этой бедной комнатушке этого уродливого дома — и вдруг научила меня слову, которое мне надо было бы знать давным-давно.
Бан-Бан достала бумажные тарелки и салфетки. Уичи раскрыла коробки с пиццей. Мандо проковылял к одному из кресел, залез в него, как собака в конуру, и свернулся калачиком. Бинго забрался к нему и тоже устроился спать. Блэйн оторвал два куска пиццы и ел, расхаживая по комнате и что-то бормоча.
Я сидел за кухонным столом с Уичи и Бан-Бан, пытаясь разобраться, кто из них меня больше привлекает. Физически. Уичи с ее желтоватой кожей и татуировкой на тонких руках или пышущая здоровьем Бан-Бан с серьгой на языке. Пожалуй, Уичи. Она выглядела как-то болезненно, быть может просто от плохого освещения, и оттого казалась податливой и нетребовательной.
— Так где ж вы тут спите? — спросил я Уичи.
— Вот тут и спим, — ответила Бан-Бан, чуть категоричнее, чем надо было, словно желая пресечь дальнейшие вопросы.
— Я на диване, — сказал Блэйн, прихватив еще кусок пиццы.
— Не капай! — прикрикнула Бан-Бан.
Это Блэйн промахнулся по своему ломтю и плеснул соус на ковер. Ковер уже такой, что еще одно пятно мало что изменит; но просто трогательно, как она орет на этого малого.
— Моя мамаша из тех, что «Где ты была?».
У них у всех была эта манера вдруг начинать рассказывать что-то безо всякого вступления, с середины или откуда попало, без какой бы то ни было связи с чем бы то ни было, так что уследить не представлялось возможным, если не прислушиваться изо всех сил.
— Все это дерьмо насчет который-час-уже-вон-как-поздно, — продолжала Уичи. — На самом-то деле она меня про парней спрашивала. Мол, как я с ними и все такое. Она не говорила «секс», но как раз про это и выспрашивала. Она ж не знала, что я и по две-три дозы занюхивала. Прихожу домой под кайфом, ну совсем никакая, а она мне: «Так что это за малый, что ты на свиданки бегаешь?». А я ей: «Свиданки? Это ты про то, что я поддатая?» А она меня посадит в карты играть — вист там и всякое такое дерьмо — и смотрит, пьяная я или нет, а я-то никогда пьяная не была, а она только про одно все волновалась как бы трахает меня кто или нет.
Бан-Бан расхохоталась дьявольски; это не веселье было, а какой-то намек.
— Я тогда здорово подсела.
— Не хочу об этом слышать, — перебил Блэйн.
— И просто перестала домой приходить. А когда мамаша съехала к Ленни — тогда вернулась. А он полицейский. Забавно, правда?
Мне было хорошо там, на этой кухне, с этими людьми, принявшими меня без единого вопроса. Я сказал:
— Знаете, просто поразительно. Как подумаю, что я вырос в этом городе, а потом уехал — и ни одной души не осталось знакомой. Но вот пару часов назад на лыжах по вырубке ходил, а сейчас сижу, ем с вами эту пиццу и чувствую себя так, будто я дома.
