Пол Теру - Моя другая жизнь
Пол Теру - Моя другая жизнь краткое содержание
Пол Теру
Моя другая жизнь
Посвящается Джонатану Рабану
От автора
Это — рассказ о жизни, которую я мог бы прожить, мемуары о том, чего не было. Однако в пародии, как в шутке, есть доля правды. Кроме того, память — свойство особое. Из всего этого следует, что даже воображаемая жизнь напоминает жизнь прожитую. Впрочем, в этой книге я руководствовался исключительно тем, что нашептывал мне мой alter ego: «А что, если?..»
Мои персонажи существуют исключительно в этих намеренно выдуманных историях, города также описаны весьма условно, и повествование, бродя тропами вымысла, является воистину путевыми заметками. Некоторые имена покажутся вам знакомыми: Энтони Бёрджесс, Натан Леопольд, королева Елизавета II и многие другие, но они тоже — alter ego, это совсем иные, а не реальные исторические лица. Что до самого рассказчика, Пол Теру из книги похож на меня чрезвычайно, но и он — участник маскарада. Хранить кое-что в тайне — по-прежнему привилегия писателя, и он вправе использовать вместо маски собственное лицо. Вот тут уж я никаких вольностей себе не позволял. Пускай рассказчик вымышленный, но маска — самая настоящая.
П. Т.
I Пролог
Другая жизнь дяди Хэла
Не знаю, который из нас двоих написал эту страницу.
Хорхе Луис Борхес «Борхес и я»Когда я слышу, как про кого-то говорят: «Ты его либо полюбишь, либо возненавидишь», у меня сразу возникает предчувствие, что я его возненавижу. Но тут мне вспоминается дядя Хэл, и я себя одергиваю.
Дядя Хэл с нами разговаривал редко, больше дразнил или распекал, но однажды он рассказал мне, что его мать — моя бабушка — ни за что не брала его в младенчестве на руки, когда он плакал в колыбели. Просто оставляла его там вопить до посинения: не трогала малыша, не разговаривала с ним и до положенного часа не кормила. Ему было уже, наверное, за сорок, когда он поделился со мной этим воспоминанием.
— Пол, дружок, представляешь, как это может сказаться на человеке? — закончил он, глядя мне в глаза.
Дядя был небрит, оброс не по возрасту седой щетиной, то и дело ерошил свою шевелюру. Я ни разу не видел, чтобы он сел за стол и нормально поел. Дядя всегда ел стоя; глядя в окно, вилкой выгребал тунца из консервной банки, затем швырял ее куда попало и вытирал руки о рубашку. Пил он прямо из бутылок, в том числе из молочных, пил даже из пакетов, и молоко из картонного носика лилось мимо его рта. Воду пил прямо из крана. Он страшно возмущался тем, как люди едят: рассядутся и жуют не спеша. Если ему и случалось присесть ненадолго, он тут же в ярости вскакивал: «Мы попусту теряем время! У меня столько дел! Я и так целыми днями сижу!»
Ему нужно красить дом, заявлял он; пора стричь газон; срочно необходимо купить кое-что в скобяной лавке. Если это была дверная петля, он вколачивал шурупы в отверстия молотком, будто гвозди, — до того ему не терпелось закончить работу. А уж когда он махал молотком, всякому мерещился кровавый душегуб.
— Уезжаю с Кейп-Кода, — объявлял он всякий раз, куда бы ни направлялся: в близлежащий Бостон к зубному врачу или в Мексику, охотиться, как он утверждал, на гигантских ящериц.
Как-то зимним днем я проехал с ним в его стареньком «форде» сто сорок миль. В то время он держал пони, и его джинсы стояли колом от пропитавшего их навоза. Окна в машине были плотно закрыты, работал обогреватель.
— А меня в твоем возрасте никогда в машине не тошнило, — обронил он, глядя, как я в отчаянии закрываю лицо руками.
— Из-за него вот опоздал, — сказал он продавцу, когда мы добрались до магазина на окраине Бриджпорта. Постучав костяшками пальцев по моей макушке, дядя продолжил: — Он у нас принимает одно лекарство. Так его прошиб невообразимый понос. Мы останавливались буквально на каждой заправке.
На три четверти это была ложь, да какая, но продавец проглотил ее и сочувственно улыбнулся мне.
Магазин походил на обычную скобяную лавку или лавку старьевщика, но дядя Хэл вышел из него с книгой в руках. Он дал мне ее посмотреть: кожаный переплет с золотым тиснением, тончайшая бумага. Дядя сунул книгу в плотный коричневый пакет, и больше я никогда ее не видел. Подобные сокровища он складывал либо в старый сундук, стоявший у него на чердаке, либо в комод. Когда он выдвигал один из ящиков и мне удавалось туда заглянуть, там тускло поблескивало золото, вперемешку лежали кинжалы, цепочки, кубки с зазубренными краями, серебряные тарелочки, резные деревянные поделки.
— Ничего-то у меня нет, — жалобно говорил он, задвигая ящик. — Ни жены, ни денег, ни детей, ничегошеньки.
Шкафы у него были битком набиты хорошей одеждой, но ходил он неизменно в рванье. Занашивал все до лохмотьев и только тогда выбрасывал. Туфли не менял, пока они не трескались и не разваливались на ходу, свитера — пока не расползались. А про штаны, пропитанные конским дерьмом, я уже говорил.
Я ни разу не видел на нем чистой одежды, и если издали его можно было принять в этом тряпье за молодого разгильдяя, то вблизи он походил на старого босяка, и вдобавок от него воняло.
— Ты же попусту льешь воду, Поли! — однажды заорал он, видя, что я замешкался у крана.
Может, в этом и было дело? Может, он считал, что, не моясь, он экономит и воду, и деньги? Конечно же, он был очень скуп. Один ел, один спал на узкой кровати, а если спросишь его про какую-нибудь кинокартину, он всякий раз отвечает:
— Целых два доллара! Не стану я выкладывать два доллара за их поганую киношку. Не доставлю им такой радости.
«Им», «они» — этими словами он пользовался часто: «Знаешь, что они творят с автострадой между штатами? Расширяют!» «В это время года они всегда говорят „Счастливых праздников“ и никогда не скажут „Веселого Рождества“. Ненавижу эту их манеру!» «Они еще один супермаркет строят!» «Знаю я их натуру: коли речь не про них, они и слушать не станут».
Дядя Хэл был человек особого типа: если подолгу с ним не видишься, то можешь подумать, что он покончил с собой или уехал на Аляску, но, встретив его снова, понимаешь, что он, наверное, никогда не умрет — во всяком случае, так, как обычно умирают люди, и вообще никуда не уедет. Стоило ему просто выйти из дому, как начинали происходить очень странные вещи. Машины замедляли ход, причем непременно перед носом его автомобиля, и он орал на водителей, забрызгивая слюной собственное ветровое стекло; в светофоре совершенно неожиданно загорался красный свет, и дядя, чертыхаясь, вынужден был срочно тормозить. Небо ни с того ни с сего затягивало тучами. Солнце меркло, вокруг резко темнело, начинался дождь, поднявшийся вдруг ветер срывал с деревьев листву, и дядя Хэл говорил:
— Я заранее мог предсказать, что все именно так и случится. Я же не закрыл окно!
Как только дядя Хэл выходил на улицу, жизнь на земле немедленно усложнялась. Повсюду возникало множество препятствий, начинались разные малоприятные происшествия: или дядя, споткнувшись обо что-то, падал, или, стукнувшись, набивал шишку на голове, или защемлял дверью палец, или проливал себе на брюки кофе — и впадал в неистовство. Находиться в его обществе было очень утомительно.
А молчание его было похуже воплей. Порой он уставлялся в пространство и не произносил ни слова, и тогда хотелось бежать куда глаза глядят. Когда он молчал, лицо его темнело, движения замедлялись, одежда казалась более грязной и мятой, чем обычно. Он, однако, не сидел на месте: вот он смолк, а через секунду его уже и след простыл. И потом по нескольку месяцев кряду о нем ни слуху ни духу. Как-то он на целый год забыл к нам дорогу, хотя машина его нет-нет да проносилась мимо. Потом он снова появился и, услышав, что мы не раз его видели, заявил:
— Да это был не я. Я в то время совершал восхождение на Канченджангу[1] — как раз штурмовал вершину. Причем без кислородного аппарата.
А в следующую минуту он уже жаловался на дороговизну бумаги: вон какие деньги ломят за пачку. Когда он объяснил мне, сколько в пачке листов, я подивился, зачем ему такая пропасть бумаги. Он ни словом не обмолвился о том, чем занимался целый год. Зато выяснилось, почему он все-таки появился снова.
— Слушай, Поли, малыш, мне нужна помощь, лестницу надо передвинуть. Если не хочешь помогать, скажи прямо.
Хотя сам дядя Хэл славился тем, что на все просьбы отвечал «нет», сказать ему «нет» не отваживался никто.
Лестница была здоровенная, вся заляпанная краской; пока мы волокли ее по подвалу, я приметил там уйму всякой всячины. Кое-что я разглядеть не сумел, но многое распознал сразу: самопрялку, яблочный пресс, мушкет, латунную подзорную трубу, медный таз, ночной горшок, замысловато раскрашенную плевательницу, самовар, стол с мраморной столешницей, пару оленьих рогов, трость с ручкой в виде клюва, зубастые рыбьи челюсти, китайский фонарик и еще нечто, очень похожее на человеческий череп цвета старой морской пенки. Так дядя хранил свои сокровища: те, что помельче — кинжалы, цепочки, серебряные монеты, — в сундуках и в ящиках комода, а те, что покрупнее, — здесь, в подвале. Все было припрятано тут. Но зачем?
