Евгений Будинас - Дураки
— Старик, хорошо, что ты бабки все-таки заработал. Представляешь, какой мы про это отгрохаем фильм! Только теперь директором буду я.
— Про это ты уже снял. Кажется, называется «Зона»?
(В «Артефакте» недавно устроили просмотр последнего фильма Юрия Хаща о людях, украдкой живущих на зараженной радиацией территории. У него там бомж Володька Кондаков, старожил Зоны. Хащ из-за кадра его спрашивает: «А что, милиция на тебя не наезжает?» «Наезжает, — говорит, — иногда схватят, заберут. Но я же ничего плохого тут не делаю. Просто живу. Да и возиться им со мной не хочется. Я же зараженный. По голове дубинкой постучат и отпускают. А я и возвращаюсь звериными тропами».
После просмотра минут двадцать сидели ошеломленные.
— Зачем вытаскивать из Зоны людей, которым хочется там жить? — сказал Дудинскас. — Их в наручники, их дубинками, а они назад — звериными тропами...
— Это про нас, — согласился Станков.)
— Про Зону я тоже снял. — сказал Хащ. — Только называется наоборот — «Оазис»... Помнишь, там молодой директор радиационного заповедника, намудохавшись в городе с начальниками, возвращается в Зону, как в оазис, и чешет километров сорок — чтобы успокоиться...
в тюрьме, как на свободеПриехал профессор Юрий Ходыкин. Точнее, его Дудинскас сам привез, захватив по дороге. Тощий, осунувшийся, на краю сиденья присел воробышком: считай, пятнадцать кило живого веса сбросил во время тюремной голодовки. А в тюрьме оказался, как он выразился, «из-за интеграционных процессов». Что-то очередное Всенародноизбранный подписал об объединении с Россией, молодежь тут же — на митинг протеста. Естественно, двинулись, куда не положено, навстречу — омоновцы с дубинками. Пока не полетели камни, он пошел упрашивать командиров, чтобы не горячились — вот и загремел под уголовную статью как «организатор беспорядков»...
По дороге разговорились о том же: все беззащитны, любого могут прихлопнуть — в этом отечестве, где каждый чего-нибудь нарушитель. Ходыкин — о политике, Дудинскас — о своем:
— Я ведь тоже каждый день под статьей. За последних четыре года ни шагу, чтобы законно, я не совершил...
Все, мол, здесь воры, при таких законах, каждый профессор — тоже.
— Ну, не совсем каждый... — смущенно возразил Ходыкин.
— Я не образно выражаюсь, — сказал Дудинскас, — а вполне конкретно... Вот ты кому-то не понравишься, придет к тебе налоговый инспектор и попросит продекларировать домашнее имущество. Ничего ценного у тебя нет, разве что две картины. Даже очень ими дорожа, заявить ты их сможешь лишь по тридцать долларов за штуку. Но инспектор пригласит комиссию, которая оценит их в полторы тысячи каждую, потому что картины и впрямь хороши... Придется заплатить штраф, после чего тебя попросят снова продекларировать картины. Если ты вторично заявишь их по такой же цене, то их изымут, а заодно и все остальное имущество. Именно так прописано в одном из Батькиных указов... Оценить картины по полторы тысячи долларов ты не можешь, так как возникнет вопрос, где ты взял эти полторы тысячи. Если ты скажешь, что картины тебе подарил друг, они поедут к другу и спросят его, где он берет деньги, чтобы делать такие подарки, даже если он сам их нарисовал...
Ходыкин, профессор, слушал внимательно, выслушав, долго смотрел на серый пейзаж за стеклом. Два пацана — на обочине с портфелями; мужики — прилаживают колесо к телеге с соломой; трактор — уткнулся носом в канаву и застыл; сарай — светилась дырявая насквозь крыша...
— Картин у меня нет, но две вполне подходящие иконы, пожалуй, найдутся...
— Все воры, — сказал Дудинскас. — Даже если у тебя нет икон, даже если ты сидишь в тюрьме и ешь жареную кильку. Килька эта порченая, но она из России и пошлину за ее ввоз не платили...
Здесь он перегибал. Питаться килькой, как и всем остальным, профессор Юрий Ходыкин в тюрьме отказался.
— Политик должен заниматься политикой, а не сидеть в тюрьме, — Дудинскас процитировал Симона Позднего.
Ему не давала покоя история лидера Народного фронта, уехавшего в Америку. Многие сочли это изменой. Взбередил народ, взбаламутил, а сам сделал всем ручкой. Теперь пишет гневные статьи, факсует директивы, а на съезд Народного фронта прислал видеокассету со своим выступлением...
— Может быть, Симон поступил и разумно... — Ходыкин и здесь проявлял толерантность. Непонятно, как при таком характере можно столько лет сражаться с властями. — Правда, осознавать это начинаешь, только оказавшись за решеткой...
— Жаль только, что из-за этой «разумности», — сказал Дудинскас, — он скоро совсем сойдет со сцены. Представляю, как обрадовался Батька, узнав такую новость.
— Он и сам, похоже, намылился. Для нас это было бы спасением...
Ходыкин имел в виду последнюю идею Всенародноизбранного — после объединения двух государств стать правителем союза Республики и России.
— Ты считаешь, это серьезно? — спросил Дудинскас. — Думаешь, у него есть шанс вдуть свое хозяйство за российскую корону?
— Думаю, что шансов нет, но какую роль это может играть в его намерениях? Хотя... Стоит увидеть толпы, которые собирают его выступления в каком-нибудь Ярославле-Сыктывкаре, или как, забыв про регламент, его слушают в российской Госдуме...
— А как же с его любимым народом?
— Что — народ? — Ходыкин как-то виновато улыбнулся. — Здесь его помыслы опять с народными совпадают.
чужой...Отдаться России для Всенародноизбранного — единственный выход и спасение: от развала экономики, от демократии и империализма, от всех этих Поздних, Тушкевичей, Столяров... От всех их дурацких хлюпаний и обвинений в нарушении законов, хотя всякий знает, что власть и есть закон. Столяр, умник, изготовил манускрипт о восьмидесяти страницах про нарушения Батькой Конституции. Так запутался в крючкотворстве, что договорился до обвинений в нелегитимности[100]. А в народе об этом спросили? Где и не знают таких слов... Ладно, мы еще посмотрим, кто — закон. Приду в Первопрестольную — вот и вся легитимность.
Батька — правитель России?
Многим это казалось смешным. Юзик Середка, редактор «Народной трибуны» (недавно на каком-то приеме встретились) возмутился:
— Не может же быть, чтоб и вся Россия! — Точно как в Дубинках: «Ну не может же быть, чтобы мельницу снесли...» Как будто бы могло быть, чтобы вся Республика.
Дудинскас нечаянно знал, как эта бредовая идея проросла у в уязвленном сознании Батьки.
Собрались руководители государств-соседей. Все первые лица, Батька, хоть и молодой, из них самый первый. Во всяком случае, покушение, как для газет было объявлено, готовилось только на него, из-за чего журналисты на нем буквально висели. С ними он и задержался во дворе резиденции, заставив президентов шести государств ждать в автобусе. Люди воспитанные, сидели тихо, как если бы ехать на кладбище, дожидались, пока местные чиновники суетились, пытаясь Батьку от прессы оттащить, что удалось не сразу, только с помощью начальника его охраны и личной врачихи, которых он вдруг послушался, как школьник.
Когда поднялся в автобус, ему похлопали. Батька зарделся и поблагодарил: всеобщим вниманием он был польщен, неловкости не испытывал, а язвительности хлопков, казалось, не заметил.
Но нет, вечером, за ужином, наклонился к врачихе и с дикой тоской навсегда обделенного человека сказал:
— Ты думаешь, я не понимаю, что на этом балу я чужой? Сколько я ни кувыркайся, в свою компанию они меня не примут.
Отсюда — все. Не примут добровольно, заставлю принять. Не хотят по-хорошему? Ладно, но считаться со мной придется, будут... И буду известен, и не в этой огуречной Республике, а в огромном Союзе. Не сразу? Пусть не сразу, пусть поздней, когда протянет ноги этот старый и остохре-невший всем царь Борис... Но и раньше заставлю к себе прислушиваться — и этих умников в автобусе, и вообще всех.
Вот зачем ему этот дурацким образом сбитый воздушный шар, вот для чего скандал со Скворцами — чтобы поняли, кто в доме хозяин. И за публичной поддержкой любого Хусейна, любого Милошевича, вообще любого диктатора все та же цель — надерзить, разозлить, привлечь внимание... Так и с Первопрестольной. Правителем стать там вряд ли получится, но полезешь — все заметят...
Так двоечник, чтобы привлечь к себе внимание, дразнит учителей — и по партам ходит, и лампочки бьет.
— Объединиться с Москвой — для Батьки спасение, — сказал Ходыкин задумчиво.
— Для нас тоже, — согласился Дудинскас. — От него. Это он здесь — первый парень на деревне, а там с ним цацкаться не будут.
