Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен
Он снова закрыл глаза, пытаясь унять бушевавшее в нем возбуждение. Его снова уносил тот поток, в котором он плыл уже несколько месяцев. Куда он несет его, к какому предназначению? А может, он просто безвольно плывет по течению без всякой цели? Что-то вдруг подсказало ему, что его спутница не спит — ее ровное дыхание нарушилось, и все ее теплое тело как будто напряглось и застыло. Да, это несомненно, она проснулась! В последние месяцы болезни жены он научился угадывать ее пробуждение раньше, чем она открывала глаза. «А что, если она прикоснется ко мне?» — со страхом подумал он. Все эти три дня она ничем не выдавала, что он ей как-то особенно нравится. Как будто все ее мысли были только о возвращении на родину, а он, Молхо, был для нее только удобным транспортным средством. Наверно, ему следовало сейчас повернуться к ней и дружески приободрить, но он боялся растормошить ее, ведь завтра им предстоял трудный день, и ей нужно было хорошо отоспаться. Он вдруг с удивлением услышал, что на улице идет дождь. Может быть, ее разбудил шум дождя? Тогда она скоро уснет снова, ведь это не какая-нибудь гроза, а просто монотонный дождь, он должен ее убаюкать. Но тут у него за спиной раздался вздох и зашелестело натягиваемое одеяло. «Может быть, ей хочется обнять меня, чтобы быстрее заснуть?» — подумал Молхо с некоторым беспокойством, потому что это означало, что он обязан что-то предпринять. Но за его спиной снова раздался вздох, и вдруг она рывком села на кровати, подтянув под себя ноги.
«Если она захочет ко мне прикоснуться, так тому и быть, — сказал он себе. — В конце концов, она ведь знает, что я не сплю и тоже лежу и прислушиваюсь к шуму дождя. Она может меня коснуться». И вдруг он почувствовал, что ее теплая рука действительно ложится ему на затылок. «Я не стану ее останавливать, — думал он. — Нет, я не стану. Я уже не возражаю. Но понимает ли она, что я не возражаю, или все-таки думает, что я сплю?» Он лежал с плотно зажмуренными глазами, свернувшись, как зародыш, но уже не уносимый потоком, а безвольный и мертвый, удерживаемый лишь сильными мускулами приговоренного, бесплодного лона. Маленькая теплая мягкая рука погладила его по затылку, как будто он был больной, или ребенок, или, может быть, больной ребенок, а потом он услышал, как она соскользнула с кровати, и сказал себе: «Я не стану возражать, если она придет ко мне», но она не пришла, а направилась в ванную комнату, закрыла дверь и затихла там, не зажигая света.
Он ждал. что вот-вот зажурчит вода, но оттуда не доносилось ни единого звука — ни шуршания отрываемой бумаги, ни стука передвинутого на полке флакона, ни шелеста гребешка, расчесывающего волосы, — ничего, кроме вечного шлепанья дождя за окном. Как будто маленькое животное окаменело, чтобы обмануть охотника. Он ждал, а минуты все шли и шли, и наконец он понял, что она просто спряталась от него в надежде, что он уснет. «Ну, что ж, в таком случае я усну, — самоотверженно сказал он себе, — хотя бы ради нее, — и вдруг почувствовал, что к его ногам возвращается утраченное тепло, и сон, который казался ему в эту ночь невозможным, неожиданно стал близким и реальным. — Поток несет меня, и я чувствую, что он меня уносит, уносит, уносит… — уже сонно думал Молхо, из последних сил гадая, должен ли он попытаться выманить ее из укрытия под одеяло, пока его самого не окутала густая паутина сна. — Но где она? — Сознание уплывало от него вместе с ощущением пространства и направления. — Что, она еще здесь или уже насовсем исчезла? Нет, этого не может быть. Ведь даже мертвые не исчезают насовсем».
В девять часов утра следующего дня, неся в руках две большие сумки с ее вещами, Молхо уже стоял в слабо освещенном подземном переходе из Западного в Восточный Берлин. Он был в дождевике, под который надел черный свитер, и в своих бифокальных очках — на случай, если придется прочесть или подписать какой-нибудь документ. Он стоял, слегка пошатываясь от недосыпа, словно пустотелая игрушка, и напряженно глядя вперед, на продвигающуюся рывками очередь, словно рулевой на лодке, приближающейся к грохочущему водопаду. Туристы, в основном западные немцы, стояли плотно, и он старался не слишком прижиматься к стоявшей перед ним спутнице, которая уже с раннего утра замкнулась в глубоком молчании, как будто забыла даже те немногие ивритские слова, которые знала. Но Молхо был так доволен этим ее молчанием, что готов был простить ей и тот уродливый и тяжелый суконный костюм, который она снова надела, и восстановленные ночью кудряшки, и слишком грубый слой пудры и краски на ее лице. Неужели они вскоре распрощаются насовсем? Или это опять очередная иллюзия? «Как бы то ни было, — думал он, — никто не скажет, что я не старался». Он пожалел, что не захватил с собой фотоаппарат, посещение Восточного Берлина стоило запечатлеть. Его, правда, успокаивали многочисленные рассказы уже побывавших там людей, и, когда бы не то неудачное падение его юридической советницы на ступенях берлинской оперы, он бы и сам, уже в первый свой приезд, побывал там, обязательно уговорил бы ее пойти туда вместе. Тем не менее сейчас он испытывал легкий страх, глядя на серую металлическую дверь, ведущую в мир коммунизма, и стоящих перед ней полицейских. «Уж если мы, свободные западные люди, добровольно входим к ним, в их царство несвободы, — подумал он, — они могли бы покрасить свою входную дверь в более веселые цвета».
Его спутница стояла чуть впереди, отдельно от него, держа в руке свой паспорт, который он утром вернул ей, — и, желая еще больше подчеркнуть эту их раздельность, Молхо пропустил вперед пожилую немку с сумками в руках. «Если мою крольчиху арестуют, — думал он, — я всегда успею отступить назад и сделать вид, что я ее не знаю». Но ее не арестовали и даже не задержали — они получили свои входные визы, поднялись по ступеням на другую сторону перехода и вышли на совершенно рядовую, серую улицу, в точности такую же, как та западноберлинская, с которой они только что спустились в переход, — те же камни, те же люди, те же цветы и лужайки, даже дождь, упрямый и надоедливый, был тот же самый, как будто не желал признавать различия между свободой и несвободой. Молхо открыл новый зонтик, который успел купить утром возле гостиницы, и она послушно встала под него. Они дошли до первого перекрестка и спросили у прохожего дорогу к Мемориалу, и тот, хоть и не знал ни английского, ни русского языка, показал им налево в сторону широкого бульвара и даже прошел с ними несколько шагов, проверяя, правильно ли они его поняли.
Идя под одним зонтиком, они довольно быстро добрались до большого, унылого и дряхлого здания, окруженного строительными лесами и серыми полотнищами пластика, и в недоумении остановились там, пока другой прохожий не указал им на их ошибку, показав на противоположную сторону бульвара, где несколько туристических автобусов стояли, припаркованные возле небольшого квадратного здания с колоннадой у входа. Перейдя улицу, они влились в поток туристов, говоривших на всех возможных языках, и лицо его спутницы вдруг вспыхнуло, потому что она уловила в этой вавилонской языковой какофонии звуки мелодичной родной речи. Она приподнялась на своих высоких каблуках, оглядываясь в поисках соотечественников, и на ее лице появилось выражение неуверенной надежды, как будто она только сейчас впервые ощутила, что безумная затея Молхо и впрямь может обернуться реальностью.
Их группа медленно втягивалась в большой темный зал, в центре которого горел вечный огонь. Голубоватое пламя вырывалось из закопченного квадрата, по обеим сторонам которого неподвижно стыли двое часовых с примкнутыми штыками. Все умолкли, глядя на дрожащее пламя, зачарованные его простой и таинственной силой. Молхо медленно продвигался вперед, следом за своей спутницей, но та, вместо того чтобы смотреть на огонь, смотрела прямо на часовых, как будто хотела привлечь их внимание к себе. Внезапно она остановилась, вчитываясь в выгравированную на полу надпись — видимо, по-русски, — потом оглянулась, не двигаясь с места, так что толпа начала обтекать ее с обеих сторон, затем немного прошла еще, снова остановилась и вдруг подняла голову и порывисто огляделась вокруг. Молхо медленно продвигался дальше, то и дело посматривая на нее, но не касаясь, как будто страшась чем-то заразиться. Внезапно она громко выкрикнула что-то по-русски, и некоторые из окружающих с любопытством повернулись в ее сторону. Молхо продолжал продвигаться к выходу вместе с остальной процессией, медленно огибавшей вечный огонь, краем глаза видя, как она повернулась к какой-то пожилой паре туристов и, взволнованно заговорив с ними, как со старыми знакомыми, стала лихорадочно вытаскивать из сумки свои бумаги. Вокруг нее уже образовалась небольшая толпа, но она продолжала все так же быстро и громко говорить, и взгляды столпившихся вокруг нее людей постепенно становились все более сочувственными и мягкими, словно ее речь, как удар невидимого меча, прорезала себе путь к скрытым в их сердцах залежам человеческого сострадания. Молхо остановился у выхода, на безопасном расстоянии, с удивлением замечая, как точно ее немодный, грубо скроенный костюм вписался в наряды окруживших ее русских туристов — словно их шили в одной мастерской. «Смотри-ка, оказывается, моя маленькая крольчиха вполне может постоять за себя», — подумал он с новой надеждой. Но какая-то смутная тревога по-прежнему не оставляла его. Что, если это ее экзальтированное поведение навлечет на нее опасность? Не заденет ли это и его самого?! «Они еще и меня, чего доброго, вернут в свою Россию», — с кривой улыбкой подумал он и, отступив чуть подальше, укрылся в маленькой темной нише, которую увидел в углу.
