Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен
В вестибюле он сел в кресло против стойки. Семья хозяина, отправив гостей в оперу, ужинала на кухне, и он приветственно кивнул им и даже надел бифокальные очки, чтобы лучше их разглядеть. Время шло, но его спутница все не появлялась. Неужели она опять не поняла, что он ей сказал? Но нет, дверь лифта наконец открылась, и она вышла, молчаливая, съежившаяся, в старом плаще, в смешном берете. «Поразительно, как быстро она научилась понимать меня так и не выучив ни одного нового слова! Так нужен ли людям язык вообще?» — с удивлением подумал Молхо.
Улица тонула в грязном, оранжеватом тумане, и только в свете фонарей можно было различить косые струйки того дождя, что встретил их несколько часов назад на берлинском вокзале. Они перешли через канаву по временному дощатому мостику; Молхо заметил, что в кучах земли по обе стороны канавы торчат бесчисленные обломки разбитых кирпичей, обрывки старых прогнивших мешков, куски ржавого железа и осколки битого зеленоватого стекла, — видимо, новый город поднимался и рос из собственных руин и развалин, и это почему-то наполнило его удовлетворением. Они вошли в рабочую закусочную, там было почти пусто, цены не изменились и засаленные листы прейскуранта тоже остались засаленными. Он заказал два пива, подумал было, не пошутить ли ему насчет того, как судьба сводит в одной постели двух совершенно разных людей, но передумал, увидев, что она смотрит на него вяло и сонно и в ее взгляде явно читается страх. После ужина они прошлись по окрестным переулкам, но она казалась такой усталой, что он решил вернуться в пансион. В своей комнате они оказались в десять. «Ложитесь, вы, по-моему, очень устали, — сказал он, беря ключ, — а я еще спущусь в вестибюль, попробую позвонить в Хайфу». У стойки он попросил студента заказать ему звонок в Израиль за счет адресата. Но в комнате тещи никто не отвечал. «Странно. Где могла загулять восьмидесятитрехлетняя старуха в такую позднюю пору?» — улыбнулся он про себя и уселся в кресло, решив позвонить еще раз, попозже. Его окружала приятная тишина; гости все еще не вернулись из оперы, студент был погружен в свои книги; в обеденном зале одна из дочерей хозяина расставляла посуду для завтрака. «Только бы пережить эту ночь, — думал Молхо, листая немецкие иллюстрированные журналы. — Но вообще-то, если подумать, нет никаких причин волноваться, ведь все зависит от меня самого, а я не обязан что-либо предпринимать». Ему вдруг снова вспомнилась покойная жена. Как бы ей понравилась такая культурная гостиница! В одиннадцать один за другим начали возвращаться молчаливые, но явно довольные, доверху наполненные музыкой индийцы. Интересно, что они слушали? — подумал он, глядя, как они один за другим разбирают свои ключи и исчезают в лифте, потом подошел к склонившемуся над учебниками студенту и попросил его снова позвонить в Израиль. Ответа по-прежнему не было, и он забеспокоился уже всерьез. Мечи в стеклянных шкафах почему-то начали его раздражать — ему смутно помнилось, что старинные мечи были куда больше, это просто какие-то столовые ножи-переростки. «Если бы я был здесь сейчас с Яарой, — вдруг подумал он, — если бы я сразу взял ее за границу, возможно, мне бы удалось».
Близилась полночь. Студент, устало закрыв книги, разложил себе на полу матрасик и начал гасить свет, и Молхо поднялся на кряхтевшем от старости лифте на второй этаж, вошел в свою комнату и с радостью убедился, что там абсолютно темно и пахнет теплом невинного и доверчивого сна. Он беззвучно снял туфли и, опустив голову, воровским движением извлек из чемодана свою пижаму, не переставая искоса поглядывать на спящую под одеялами женщину. Оставила она ему место или придется ее подвинуть? Нет, она, кажется, не вторглась на его территорию. Но тут, словно охлаждая его оптимизм, молодая женщина беспокойно зашевелилась. Он торопливо скрылся в ванной комнате, закрыл за собой дверь и включил свет. Здесь стоял густой пар, затянувший зеркало таким непроницаемым туманом, что ему пришлось протереть его полотенцем, чтобы убедиться, что это именно он стоит посреди маленькой комнатки, все еще хранящей следы недавней бурной деятельности — на трубах отопления были бесстыдно развешаны несколько пар трусов и одинокий лифчик. Он пощупал трусы, чтобы проверить, высохнут ли они до утра, и убедился, что высохнут, потом разделся, но вдруг вспомнил, что еще не принял свой обязательный ежедневный душ. Страшась разбудить свою спутницу, он подумал было на сей раз отказаться от этой процедуры, но верность покойной жене заставила его все-таки открыть кран душевой, в робкой надежде, что звуки текущей воды не проникнут сквозь закрытую дверь. Вытершись, он надел пижаму и вдруг заметил, что на ней не хватает нескольких пуговиц. «Нет, надо было все-таки поискать вторую комнату, хотя бы в другой гостинице», — с горечью подумал он. Но было уже поздно доставать иголку с ниткой, и он потушил свет, в темноте нащупал кровать, на мгновенье со страхом увидев, что ее глаза открылись навстречу ему — но тут же закрылись снова. Места для него оказалось предостаточно, хотя в некоторых углах отведенной ему территории он обнаружил теплые следы ее недавних, хотя, скорее всего, непреднамеренных вторжений. Он повернулся к ней спиной и свернулся калачиком. «Ну, что ж, будем надеяться, что ночь промелькнет быстро, — подумал он, наслаждаясь глубокой тишиной вокруг. — Хорошо, что здесь ночуют индийцы, а не греки или соотечественники-израильтяне, уж те-то наверняка не дали бы уснуть своим шумом!» Он услышал ее слабое, с легким похрапываньем, дыхание, и, хотя это не был громкий, с присвистом, храп, Молхо испытал потрясение — вот уже год, как он спал в полной тишине, даже шелеста не раздавалось рядом. «Ну, ничего, переживем, — подумал он. — И так можно заснуть».
Но заснуть ему никак не удавалось. Он лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ее дыханию и размышляя, куда могла подеваться теща. Много лет назад он прочитал в газете, что спать в обнимку с женой полезно для сердца, и они действительно спали так все годы после свадьбы, и ее сердце выдержало до конца. Но во время болезни он понял, что его объятья причиняют ей боль, и перед самым концом, когда им привезли ту большую кровать, он совсем перебрался на более низкий уровень и с тех пор спал в одиночку. Сейчас он вернулся на прежнюю высоту и снова лежал рядом с женщиной, не ниже ее и не выше, и не будь он таким рассудительным, ему следовало бы протянуть руку и коснуться ее белеющего в темноте лица — если ему удастся вернуть ее в Россию, у нее останутся приятные воспоминания. А если нет? Такое прикосновение и вообще вся эта ночь — это ведь почти обязательство! И если вдуматься — переспать с женщиной, не имея с ней общего языка, никакой возможности разговаривать, — в этом есть что-то животное. «Ну что бы ей хоть немного выучить иврит в том ульпане?» — сокрушался Молхо, украдкой растирая под одеялом голые ступни друг о друга, чтобы согреть их. Странно — в комнате было тепло, даже жарко, а ноги у него зябли.
Но куда же все-таки подевалась теща? Может, она тоже обладала талантом исчезать в самый неподходящий момент? Он вспомнил тот летний полдень, семь лет назад, когда они сидели вместе возле операционной во время первой биопсии, и вдруг теща поднялась и исчезла, оставив его одного. И врач вышел много раньше, чем он думал, остановился перед ним в своем светло-зеленом халате и сообщил, что результаты биопсии положительны и грудь необходимо удалить, но вместо того, чтобы вернуться в операционную, вошел в маленький кабинет рядом с ней, и Молхо, который все это время отказывался смириться с такой возможностью, ошеломленно заметался в поисках тещи, чтобы рассказать ей о заключении врача и спросить ее мнение, — но она как будто исчезла насовсем. Он вернулся к операционной, врач, к его удивлению, все еще сидел в маленьком кабинете, пил кофе и проглядывал разложенные на столе рентгеновские снимки — то ли ждал ответа Молхо, то ли просто отдыхал перед операцией, Молхо так и не узнал этого, — он не стал ждать, постучал в дверь кабинета, вошел и стал умоляюще бормотать: «Если нет выхода… Вам виднее… Мы полностью в ваших руках… Главное, чтобы удалить все до конца…» Врач с любопытством посмотрел на него, допил кофе, резко поднялся и молча, не оглядываясь, вернулся в операционную. Полуденное солнце освещало стену, у которой он стоял, белую, как грудь его жены, которую Молхо вдруг увидел отделенной от тела, одинокой и такой несчастной, что ему захотелось войти вслед за врачом и попрощаться с этой знакомой белизной последним из своих бесчисленных поцелуев, но это было уже невозможно, и он в отчаянии бросился искать тещу, чтобы сообщить ей горькую новость и поискать у нее утешения, но ее нигде не было, и он долго бегал по коридорам, пока наконец обнаружил ее совсем в другом отделении — она сидела на скамье со своей старой больной подругой, с улыбкой слушая ее, а когда увидела Молхо, повернулась к нему всем телом и застыла в ожидании, но у него уже не было слов, он впервые в жизни был так сильно разгневан на нее, и он просто рассек рукой воздух, как будто отрубал что-то невидимое.
