Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен
Он не стал вызывать лифт, а сбежал по боковой лестнице, перепрыгивая через знакомые узкие ступеньки, хотя, добравшись донизу, и сам не мог бы объяснить, почему так спешил. Может быть, просто. хотел посоветоваться со старым хозяином, который в этот момент как раз наливал рюмку первому гостю — темному, спокойному индийцу в вечернем костюме. «Нет ли здесь какого-нибудь дешевого пансиона поблизости?» — спросил Молхо, все еще не отказываясь от мысли о двух комнатах. На лице хозяина выразилось недовольство. Нет, он не думает. Есть, правда, некое заведение в нескольких кварталах отсюда, но там довольно грязно, и публика весьма сомнительная, так что он не рекомендовал бы это место для зарубежной гостьи. Молхо кивнул и на всякий случай оглядел расставленные в вестибюле кресла, — быть может, из них удалось бы соорудить какое-то подобие лежанки на одну ночь?
Отряхивая дождевые капли со своей поношенной куртки, вошел студент с книгами под мышкой, заступить на ночную смену за стойкой, и, узнав Молхо, дружески приветствовал его. «Нет, что ни говори, а люди здесь дружелюбные, — подумал Молхо, — моя советница знала, как выбрать гостиницу». Студент стал раскладывать свои книги и просматривать записи в гостевой книге. «Ваши цены остались прежними?» — спросил Молхо. Оказалось, что так. «А что с этой комнатой, завтра она тоже будет свободна?» — «Да, — ответил студент, — но только завтра». — «Тогда сохраните ее за мной, — торопливо сказал Молхо. — А что со следующей ночью?» Выяснилось, что это несколько проблематично. «Тогда мы решим завтра вечером», — уже более спокойно сказал Молхо.
В открытую дверь за спиной студента он видел семейную кухню, детей на стульях и дедушку, который накрывал стол к ужину. Большие часы пробили восемь, и в вестибюль стали стягиваться гости — в основном тоже индийцы, в белых нарядных тюрбанах. Направляясь к выходу, каждый из них отдавал студенту свой ключ, и тот ловко и точно развешивал этих стальных голубков под их номерками в голубятне за стойкой, пока там не собралось одиннадцать раскачивающихся птичек — двенадцатая все еще была в руке Молхо, который, поспав на рассвете в поезде, вдруг ощутил такой заряд бодрости, что едва не присоединил свой ключ к остальным, чтобы выйти тоже — может, заглянуть в ту закусочную, что недалеко от пансиона, и опять побаловаться сочными сосисками с жареной картошкой, а может, и отправиться вместе с этими индийцами в оперу, На украденного у него тогда «Дон-Жуана». Но вместо этого он медленно поднялся по лестнице, миновал свою бывшую комнату с номером «зекс» на двери, за которой теперь ночевали меломаны из Индии, и слегка постучал в дверь, хотя ключ был у него в руках.
Ответа не было. Он постучал снова, но за дверью стояла тишина. Если и эта впала в летаргию, подумал он, то слава Богу, но в эту минуту за дверью послышались легкие шаги босых ног, и она открыла ему — раскрасневшаяся от жара батарей, очень низенькая без туфель, больше похожая на толстую девочку, чем на женщину тридцати с лишним лет. Молхо изобразил на лице скорбное отчаяние, протянул к ней руку и воскликнул: «Много плохо!» И тут же объяснил на примитивном иврите, энергично помогая себе руками, что у хозяев нет второй свободной комнаты и поэтому ему тоже придется спать здесь. Умело имитируя огромную усталость, он опустился в маленькое кресло, как бы демонстрируя, что ничего страшного нет и вся эта досадная неприятность — всего лишь мелкий и несущественный сбой в их дерзко и остроумно задуманном путешествии, которое менее чем за половину суток благополучно привело их из Вены в Берлин, прямо в нужную гостиницу, где сразу же нашлась комната — правда, одна, но разве это что-то меняет?! Она широко открыла глаза, словно стараясь понять, что он говорит и изображает жестами, и, глядя на нее, Молхо подумал: «Нет, против этих больших и по-детски красивых глаз я вообще-то ничего не имею! Но ведь глаза — это только поддела. Чтобы возродить мою увядшую мужественность, одних глаз не хватит». И, опасаясь, что из-за этой истории она утратит веру в честные намерения безутешного вдовца средних лет, отцовской опеке которого ее поручили, он встал и принялся шагать по комнате, стараясь не глядеть на разбросанное повсюду женское белье. На нее он тоже старался не смотреть. Он чувствовал, что она чего-то боится. Неужели она скрывает какой-то телесный недуг или изъян, который может открыться постороннему, если он будет ночевать вместе с ней? Действительно, ведь она же почему-то не вышла до сих пор замуж! Может быть, у нее тоже ампутировали грудь?! Ему вдруг захотелось погладить ее по голове, как обиженного ребенка, прикоснуться к ней таким отцовским прикосновением, которое вернуло бы ей веру в него, но он не был уверен, что она правильно расценит такой жест, и решил сосредоточить свои усилия на более неотложных и практических проблемах — времени было мало, приближалась ночь, нужно было еще поужинать и отдохнуть, чтобы с утра подняться с новыми силами и во что бы то ни стало найти в великом железном занавесе, отделявшем Восток от Запада, какую-нибудь, хоть самую маленькую, брешь, сквозь которую смогла бы проскользнуть его маленькая подопечная.
Он начал молча распаковывать свои вещи, оглядываясь в поисках вешалки и, как всегда, удивляясь унылым голым стенам гостиничных номеров. Его жена как-то высказала предположение, что хозяева экономят на крючках для одежды, потому что боятся, что их постояльцы с тоски повесятся на них, и если это предположение поначалу показалось ему преувеличенным и даже абсурдным, то сейчас он готов был с ним согласиться. Он открыл шкаф, подумал, вытащил сундук, занимавший все внутреннее пространство, и, печально неся его на руках, как гроб младенца, отнес в угол, поближе к окну — комната от этого стала как будто еще теснее, двуспальная кровать занимала теперь почти все оставшееся в ней место. Он положил на сундук свой чемодан, взял из него туалетные принадлежности и развесил в шкафу одежду, чтобы она не помялась, — ведь он все еще лелеял надежду провести уик-энд у родственников в Париже. «Если бы на этой кровати было два матраца, — с досадой подумал он, можно было бы положить один из них на пол. Но провести ночь на голом полу или в этом маленьком кресле я не согласен». Он ободряюще улыбнулся своей босоногой русской спутнице, которая все еще стояла неподвижно у кровати, пораженная его внезапной лихорадочной активностью, вошел в ванную комнату и заперся там. В раковине лежало замоченное белье. Он подумал было закончить стирку и развесить все, чтобы освободить раковину, но в последний момент остановил себя, вымыл руки и лицо под краном ванны, почистил зубы и положил свою зубную щетку в стакан возле ее щетки, как равноправный совладелец номера. Потом справил малую нужду, стараясь не производить шума. Какое-то странное возбуждение не отпускало его. Все вокруг воспринималось им с необыкновенной ясностью. Стоит ли позвонить теще, что они добрались до Берлина, или оставить на потом как сюрприз?
«Если вы хотите переодеться, — сказал Молхо, показывая руками, как будто он переодевается сам, — я подожду вас в вестибюле». Она продолжала сидеть на беспорядочно смятой постели, широко и удивленно расставив полные ноги и зачарованно глядя на него, словно потрясенная этим неожиданным превращением ее опекуна в мужчину, с которым ей придется этой ночью делить кровать. «Я думаю, мы пойдем в закусочную, это тут рядом, и поедим что-нибудь. А потом я покажу вам эти места и даже Стену — она близко. Только нужно тепло одеться, потому что осень здесь, как зима. Впрочем, русские люди знают, что это такое».
Он накинул пальто, потянулся было за ключом, но спохватился и вышел, надеясь, что по здравом размышлении она простит ему всю эту нелепую историю с одной постелью на двоих, — в конце концов путешествие есть путешествие, в дороге что угодно может случиться, ну так они разделят одну постель, как два взрослых человека, уставших после долгой поездки, ведь он не специально так организовал, это не было его скрытой целью, и вообще не в этом суть, главное — что она видит, как искренне он заинтересован в конечном успехе их затеи и как активно делает все возможное для ее возвращения в Россию — для ее свободы, как она это понимает.
