Братья - Чен Да

— Нам.

Он начал считать сам. Десять, девять, восемь… Потом сбился и начал снова. В любом случае он умирал и подталкивал меня начать готовиться к его последней дороге — похоронам.

— Слишком рано еще, — мягко возражал я, сидя рядом с ним на кровати в отдельной комнате.

— Готовиться к своей смерти никогда не рано. Я хочу простые похороны. Ты же понимаешь, я революционер.

Холм Бей Бао был вполне логичным выбором, но Хэн Ту и слышать не хотел, чтобы его прах покоился рядом с останками коммунистических мерзавцев, которые изрядно попортили ему кровь и превратили его жизнь в настоящий ад. Ему хотелось, чтобы его прах лежал в поле и стал удобрением для растущего картофеля или кукурузы. Но я возражал. Каждый день я приходил к нему поболтать и поплакать. Хэн Ту старался приободрить меня. Ему было приятно, что о нем кто-то переживает. Вытирая с моих щек слезы, он чувствовал, что его любят, и это наполняло его сердце радостью. Он припомнил однажды прочитанное где-то высказывание: «Любовь хоть одного живого существа — доказательство того, что ты жил». Будучи полон сил, он обычно смеялся над подобными банальностями. Солдат революции не мог умереть с такими мыслями. Но сейчас ему стала понятна мудрость слов. Какая ирония в том, что главные знания приходят к тебе на пороге смерти, а некоторые истины озаряются светом только в сумерках заканчивающейся жизни. Он вспоминал и другую пословицу: «Лишь перед смертью узнаешь, как надо было жить».

Кроме чувства любви ко мне, он тревожился за меня, потому что я остался совсем один на этом свете. Как и для всех смертных на земле, для него тоже настанет последний час, он покинет эту землю и избежит полного забвения, живя лишь в моей памяти.

Как-то днем, во время моего очередного посещения, он прошептал:

— Ничего хорошего ты от меня не унаследовал.

Я совершенно искренне возразил ему:

— Вы мне дали все.

— Да я был полным ничтожеством.

— Родной отец не мог бы сделать для меня больше.

— Ты правда так думаешь?

Я кивнул:

— Ведь вы любили меня.

И мы оба расплакались, утешая друг друга.

— Единственное, что я могу оставить тебе, — это одиночество.

После долгой мучительной паузы он расслышал мою тихую реплику:

— Потому что никто никогда меня так не любил.

— И обо мне так никто не заботился. Какая бы сила ни передалась тебе от меня, она только отменит твое одиночество. Неудивительно, что в былые времена императоры именовали себя Всемирное Одиночество.

— Я никогда не буду одинок, пока вы живете в моем сердце, — поклялся я, неловко опустившись на колени.

Днем и ночью, во сне или бодрствуя Хэн Ту не переставал молиться, обращаясь даже не к конкретному божеству, а к той невидимой силе, что пронизывала его существо. Он просил, чтобы на него снизошло просветление и развязало бы узел его вины, облегчило мои страдания, дало мне силы жить, когда его не станет.

Глубокой зимой смерть ускорила свои шаги. Накатывающие волны преследовали птицу, швыряли ее навстречу неминуемому. Однажды Хэн Ту выкашлял гнойный сгусток с прожилками крови. Лицо его покраснело, покрылось огромными каплями пота, а тело как-то обмякло.

Медсестра склонилась над ним, отсосала мокроту своими сильными легкими и начала делать искусственное дыхание, словно пытаясь вырвать старика из объятий смерти. В неравной дуэли ей даже удалось вернуть ему сознание, но только на мгновение. Умоляющим голосом он попросил записать его слова и передать их мне.

— Что именно?

— Мои последние слова для Шенто.

Три дежурных врача вытащили карандаши, приготовившись запечатлеть весомые слова правителя.

Задыхаясь из последних сил, Хэн Ту с трудом произнес:

— Шенто… помни… Суми…

Карандаши поспешно зашуршали по бумаге.

— …это твое сердце…

Головы почтительно склонились.

— Помни Балан… твою душу, — возобновившийся приступ кашля не дал ему договорить. — Ты должен знать… это не я спас тебя в… — еще один приступ. Хэн Ту задрожал, вытаращив глаза.

— Где? — спросил доктор, сам весь в поту.

— Пожалуйста, президент, не умирайте.

— …в… лодке.

Врачи переглянулись. Хэн Ту испустил дух и лежал, словно младенец, еще не открывший глаза и не увидевший мир.

В день моей инаугурации на площади Тяньаньмэнь собрались десятки тысяч людей. Они несли портреты, скандировали лозунги:

— Да здравствует новый председатель Китайской Республики Шенто! Да здравствует коммунистическая партия! — Ночное небо украсили огни фейерверков, музыка, песни наполнили город. Возвышаясь на трибуне над людским муравейником, скандировавшим бессмысленные слова, я не чувствовал ни капли бушующей внизу радости, никакого отзвука кружащей голову эйфории, никакого воодушевления. Я ощущал себя сиротой, праздник казался каким-то извращенным продолжением торжеств, посвященных похоронам Хэн Ту. Громыхающая музыка не могла восполнить пустоту в моей душе.

В эту волшебную ночь, сравнимую с победами Наполеона, я думал только о последних словах усопшего и иронии судьбы. Хэн Ту не был моим спасителем, а я столько раз рисковал ради него жизнью. Но я не сожалел. Моя любовь к старику поддерживала меня, и вера в это принесла свои плоды. Примеров было более чем достаточно.

Глядя на бушующие людские волны, я все пытался понять, кто мог быть тем человеком, который по каким-то неведомым причинам спас мне жизнь. Кем он был? Из жалости или по доброте душевной он дал мне возможность обрести себя. Или им руководил злой умысел, по которому мне предстояло перебираться с одного тонущего корабля судьбы на другой, без отца и матери, быть вечным скитальцем, выставленным другими на посмешище. Последний из Балана, которому было предначертано умереть с первым вздохом. Кто же спас меня?

Хэн Ту все знал обо мне, но все же доверял незаконнорожденному сыну его заклятого врага. А может быть, в этом и была затаенная подлость человека, державшего под рукой отпрыска, чтобы как ножом при случае поразить сердце отца. В любом случае это была кровь Лонов. В конце концов, именно сын, то есть я, презренный ублюдок, собственной рукой заколол отца, сбросил его в море, пролив ту же кровь, что текла в моих жилах. Это я преследовал своего единокровного брата.

Я засунул руки поглубже в карманы. Я почти ощущал на руках кровь, невидимую другим, но при этом не испытывал мук совести.

Меня не отпускали мысли о могущественном человеке, верившем в силу предания о старинном талисмане, которое он рассказал мне на борту баркаса, где меня должны были казнить. Где ты теперь? Чем занимаешься? Почему ты не рядом со мной, неизвестный герой, которого не нашла заслуженная награда за спасение потомка аристократического рода? Если бы ты появился сейчас передо мной, я бы немедля отблагодарил тебя. Я бы отдал свои долги, облегчил свою ношу.

Я вздохнул. До конца празднества я чувствовал себя разбитым стариком. О, это проклятое наследие — неизбывное одиночество! Я пытался опереться на что-то существенное в моем прошлом. Единственное, что всплывало в памяти, — отзвук голоска Суми и ее нежные ножки, бегущие по утренней траве.

В тот вечер я тосковал по безвозвратно ушедшим. Не было больше Суми, Балан сгорел. Но странно: в безмолвии своей души, тоскуя по недостижимому, в любви к ним я чувствовал умиротворение. Я закрыл глаза, дал моим мыслям улететь далеко — в край моего детства, страну гор. Как мне хотелось оказаться там. Но я был плотно окружен стеной моих «молодых генералов», бряцающих медалями и орденами, которые были им дороже всего на свете. Строй охранников внизу ограждал меня от энтузиастов из толпы и офицеров рангом пониже. Передо мной мелькали какие-то перекошенные физиономии, скорее даже маски. Вокруг не было ни одного дружеского лица.

Я очнулся от очередного поздравления. Это Хито принес фужер с шампанским, привлекая мое внимание к выступлению самого лучшего армейского ансамбля, который прибыл специально для того, чтобы исполнить песню, написанную по случаю моего вступления в должность.