Братья - Чен Да
— Но меня привела сюда не жажда признания и любви. Моя задача — организовать поддержку, чтобы я мог вернуться в Китай и участвовать в свободных выборах и освободить Китайскую Народную Республику от тирании.
— Очень хорошо, я поняла. Тем более вам нужны хорошие костюмы. Завтра я отвезу вас к портному моего мужа.
Спустя всего неделю в костюме, сшитом на заказ, я — первый лидер китайской демократии — выступал перед полным залом конгресса на Капитолийском холме. Когда я взошел на трибуну, меня встретили оглушительными овациями. Избранные народом представители приветствовали меня стоя.
Моя речь была короткой, но тревожной и призывала действовать:
— Китай вернулся в мрачные тоталитарные времена, его правитель представляет угрозу всему миру.
Мои фотографии появились во всех газетах. В СМИ поднялась настоящая шумиха, как и предупреждал Гольдберг. Но это были лишь одни слова, никаких действий не последовало. Я стал задумываться, что еще предпринять. Мне удалось собрать некоторую сумму денег, но этого было недостаточно, чтобы вызволить моих друзей из застенков. Весьма скоро, о чем и говорила моя китайская собеседница, волна интереса к расстрелу на площади Тяньаньмэнь улеглась.
Как-то раз я столкнулся на лестнице с моей домохозяйкой. Уперев руки в бока, она поинтересовалась насчет квартирной платы.
— Я скоро заплачу.
— И где ты возьмешь деньги? Что бы тебе ни рассказывали, здесь на дороге денежки не валяются.
— Не волнуйтесь, если понадобится, я всегда могу подработать мытьем посуды.
— Даю тебе три дня, или я найду другого жильца.
На другой день я решил прогуляться в одиночестве по Уолл-стрит. «Оказаться без цента в сердце капиталистического мира — вот уж поистине ирония судьбы», — мелькнуло у меня в голове. Но даже в мрачном настроении я не мог не восхищаться узкой улочкой с архитектурными реликвиями эпохи раннего капитализма. По ней ходили Морганы, Вандербильты, Карнеги, Рокфеллеры, братья Соломоны, братья Лэхманы — легенды и мифы финансового мира, сказочные богатыри. В этот список можно было добавить немало имен.
Я вернулся домой на закате, в сумраке сгустившихся от офисных зданий теней. Я чувствовал себя одиноким в чужой стране. По дороге на последние пять долларов в местной лавочке купил бутылку виски «Джонни Уолкер». У себя в комнате глоток за глотком опорожнил ее, пока забытье не избавило меня от мыслей, кто я и почему нахожусь здесь. Ударившаяся с громким стуком о пол бутылка привела в действие швабру на нижнем этаже, чьи удары в мой потолок сообщили о гневе соседей. Пьяные рыдания сотрясали мое тело, алкоголь пульсирующими волнами еще больше усугубил отчаяние. Все мои друзья стали призраками. Все их жизни оборвались той трагической ночью. Мои потерянные друзья, моя бедная Суми! Я совсем обессилел, с трудом дышал, и только сердце продолжало стучать. Выплакавшись, я заснул.
На следующее утро меня разбудил громкий стук в дверь.
— Да не стучите вы, — простонал я, с трудом добираясь до двери. На пороге стоял улыбающийся господин с усами, в изысканном костюме от хорошего портного, с золотыми запонками в манжетах и в остроносых ботинках.
— Господин Лон, — обратился он ко мне.
В голове у меня не укладывалось, что могло привести в мою конуру этого элегантного, улыбающегося мистера. Но это был не сон.
— Чем могу быть полезен?
— Я Питер Дэвидсон, из «Дж. П.Морган&Компания». Господин Гольдберг из организации «Борцы за гражданские права» дал мне ваш адрес. Я прошу прощения за вторжение. — Он откашлялся и обвел глазами мое убогое жилище. — Ваш дедушка, всеми уважаемый в финансовых кругах банкир, открыл на ваше имя счет в нашем филиале на Бермудских островах.
— Мой дедушка? Вы его знали?
— Мы вместе учились в Оксфорде. Он выбрал работу в коммунистическом Китае. Я нырнул в пучину капитализма. Сейчас я возглавляю финансовую империю Моргана. Я пришел, чтобы сообщить вам о завещании деда и передать эту сумму.
— Насколько она велика?
— Депозит был открыт на двадцать миллионов долларов США.
Я подпрыгнул от этих слов. Похмелье в момент прошло.
— И сколько же сейчас на этом счету?
— Ваш дед был мудрым человеком. Он рекомендовал вложить все средства в акции, и как вы знаете, десять лет рынок шел в гору.
— Назовите цифры…
— Нам удалось…
— Удвоить? — Я не удержался от догадки.
Джентльмен посмотрел на меня выразительным взглядом:
— Нет.
— Двадцать процентов прибыли?
— Нет.
— Перестаньте меня мучить.
— Мы немного упражнялись с «Бюллетенем бухгалтерских исследований».
— Арбитражные операции? Ставки на слияния?
Усы мистера Дэвидсона одобрительно дрогнули, удивившись моим познаниям.
— Нам удалось увеличить средства в четыре раза. Сейчас на счету приблизительно восемьдесят миллионов долларов. По требованию вашего деда я могу передать только дивиденды. Изначальные двадцать миллионов остаются в управлении банка.
Я вскочил и обнял симпатичного мистера. Вдруг в мозгу возник вопрос:
— А дед когда-нибудь говорил, откуда у него эти деньги?
— Мы никогда не задаем подобных вопросов. Мы работаем в банке.
— Да. Понимаю.
— Тем не менее я полагаю, это подходящая компенсация за блестящую жизнь, проведенную за железным занавесом. Представьте, если бы он сделал выбор подобно моему, он бы поднял финансовую империю в Гонконге или на Тайване.
Не успел посланник мира капитализма спуститься по скрипучим ступенькам, как я запрыгал на кровати, оглушительно крича:
— Я богат! Я ужасно богат!
Когда я успокоился, улыбка заплясала на моих губах:
— Ну и дед, ну и старый плут! Ты и в самом деле нагрел руки, не зря ведь про тебя болтали. В самом деле!
Я распахнул оконце и закричал в надежде, что моя благодарность долетит до Тихого океана:
— Я люблю тебя, дедушка!
— Я тоже тебя люблю, — отозвался бездомный бродяжка, что сидел на углу улицы.
ГЛАВА 65
В середине ноября первый снег припорошил улицы Пекина. Хэн Ту, которому было уже далеко за восемьдесят, тяжело заворочался на кушетке. От каждого приступа кашля его глаза слезились, кости ныли. Вся его жизнь теперь состояла из отрывистого дыхания, жалких остатков волос на голове да теплой мочи, холодного подгузника, желтых сгустков гноя и засаленной салфетки. Помочиться, не испытывая жгучей боли, было величайшей радостью.
Раньше он любил снег, как и многое другое. В бурной своей молодости Хэн Ту удалось создать небольшое революционное четверостишие, воспевающее хлопковую коробочку-снежинку. Первые три строчки не представляли собой ничего особенного, но заключительная — в неуклюжей попытке соблюсти ритм — запоминалась: «Снег, воспламенивший мое сердце алым, — настоящий враг белой души».
Но старость победила: мечты улетучились, былой пыл угас. Зимний холод, проникающий отовсюду сквозь щели, превращал его ночи в бесконечность, наполнял их болью. Времена года превратились в череду сменяющих друг друга болезней: с поздней осени начинался бронхит, в начале зимы — воспаление легких.
Лето превратилось в настоящего врага со своей жарой, затяжными ливнями, москитами, лягушками, несмолкающими цикадами. Все, что ему оставалось приятного, так это тишина прохладных ночей, отголоски зимы. Он знал, что стал человеком зимы.
Душа Хэн Ту не находила покоя, мир переворачивался, но его глаза мало что могли различить. Вокруг него раздавались какие-то звуки, нарушающие воцарившуюся вокруг тишину, но понять он уже ничего не мог. В удачный день он пытался как-то шутить и донимал докторов вопросами, сколько ему осталось тянуть свою лямку.
— Сколько мне еще жить? — жамкал губами Хэн Ту.
— Вечность.
— А кому это надо?
