Дом Кёко - Мисима Юкио

— Твой рассказ сам по себе, пожалуй, понятен, — мягко произнесла Кёко. — Твоё прекрасное здоровье — лучшее тому доказательство.

Однако история Нацуо произвела на неё впечатление. В его лиричности Кёко увидела обоснование собственного образа жизни. А покрасневшие щёки этого вечно спокойного, молча улыбавшегося юноши, впервые блеснувшего красноречием, говорили о сочувствии, которое она прежде не замечала.

Кёко ни на шаг не отступила от женской позиции. Её сильной стороной было утопить всё в женской логике.

— Предложи гостю ещё, — небрежно сказала она дочери. Масако с радостью отбросила тетрадь по математике и подошла налить Нацуо коньяк.

«Интересно, — подумал Нацуо, — до которого часа Кёко разрешит ей не ложиться спать?»

Он хотел бы навсегда остаться в этом доме. При мысли, что вот он уже уезжает и сегодня последний вечер перед возвращением мужа Кёко, осязаемо нахлынуло сожаление. Нацуо обвёл дом туманным взглядом. И проявились фигуры друзей былых времён. Удобно развалившись на пустых, непривычно новых креслах, они болтали, когда хотелось болтать, пили, когда хотелось выпить, уходили, когда хотели уйти, — в общем, вели себя совершенно свободно.

Задумчивый Осаму в яркой рубашке, заключённый в клетку собственной красоты, с праздным видом рассеянно опёрся на подлокотник. Сюнкити стоит у камина, напряжённый, будто в ожидании противника, на лице, привыкшем к ударам, остро сверкают глаза. Сэйитиро в скромном пиджаке, небрежно ослабив узел скромного галстука, очень пьяный, вещает:

— Мир вот-вот рухнет. Ну, вперёд, поехали!

Ощущения Нацуо сразу передались Кёко.

— Думаешь о старых друзьях? — спросила она.

— Угу, — ответил Нацуо. Это короткое признание невероятно трогало душу.

«У него вид счастливого принца. Похудевший, возмужавший, хлебнувший лиха, овладевший даром рассказчика счастливый принц. Это уже не то счастье. Когда-то он говорил, что никогда не был так счастлив, как в детстве. Что сделал с ним нарцисс? Может ли такое быть, чтобы цветок нарцисса на самом деле затмил абсолютное счастье его детских лет? Я ещё могу кое-что ему объяснить».

И Кёко сказала вслух:

— Хорошо, что ты отправляешься путешествовать. В Мексике, должно быть, полно смуглых, красивых женщин. Ты уже знаешь, как с ними обращаться?

Нацуо покраснел и не ответил. Больше слов Кёко его испугало поведение Масако. Десятилетняя девочка, услышав слова матери, подняла коротко стриженную голову от учебника по математике, которым была вроде как увлечена, и пристально уставилась на Нацуо. Её глаза влажно поблёскивали от любопытства, но были доброжелательны. Это был взгляд старшей женщины, которая, наблюдая со стороны и сочувствуя юноше, с нетерпением ждёт его ответа.

На улице поднялся ветер, через окно было видно, как трепещут листья деревьев. Но ветер с дождём не сотрясали дверь, как прежде, в доме их совсем не чувствовалось. Французские окна были плотно закрыты, ярко сияла люстра, комната казалась полностью отгороженной от внешнего мира.

— То есть ещё нет, — мягко произнесла Кёко.

— Угу, — ответил Нацуо, по-прежнему красный от смущения.

Масако быстро встала, подошла к патефону в углу комнаты. Нашла в шкафу пластинку. Встав на цыпочки, поставила на диск. Нацуо растерянно пересчитал пуговицы, выстроившиеся в ряд на её детской спине.

Зазвучала приятная танцевальная музыка. Масако с торжественным видом, словно завершив важное дело, вернулась к матери. С детским раскрасневшимся личиком, суетливо двигаясь, собрала учебник, тетрадь, карандаш, сунула под мышку.

— Уже спать? Молодец. Добрых снов, — попрощалась с ней Кёко.

Масако подошла к Нацуо, положила руку на подлокотник кресла, пожелала спокойной ночи.

— Ты должен поцеловать её в лобик. Она помнит по зарубежным фильмам. Хочет, чтобы самый любимый гость поцеловал её в лоб.

Нацуо приблизил губы к лобику, покрытому детским пушком. Волосы пахли молоком. Масако после поцелуя ловко отстранилась, пошла к двери, там обернулась, помахала рукой:

— До свидания. Пришли мне из Мексики письмо. И красивых марок наклей побольше.

— Что это у тебя такое лицо? — со смехом спросила Кёко.

— Я испугался, — с трудом, не в силах перекричать громкую танцевальную мелодию, ответил Нацуо.

— Чего тут пугаться? Ты завоевал благосклонность этого ребёнка.

— Благосклонность?

— Да. Из всех гостей, приходивших ко мне, ты — самый любимый. А самый нелюбимый, пожалуй, Сэй-тян. Конечно, больше всех мужчин на свете она обожает моего мужа, он её отец. Но когда я согласилась, чтобы отец вернулся в семью, как она и хотела, Масако стала очень милой, а я — просто жалкой. Прежде я совсем не понимала настроений дочери, а последнее время очень даже хорошо поняла. То, как она предлагала коньяк, ставила пластинку, означает, что ты получил её разрешение. В противном случае она всячески мешала бы выслушать ту историю.

— Но Масако десять лет!

— При чём тут возраст? Она моя дочь, — небрежно заявила Кёко.

Некоторое время оба молчали. На этот раз первым прервал молчание Нацуо:

— В позапрошлом году примерно в это же время мы все ездили в Хаконэ.

— Да, на озеро Асиноко. Потом в гостинице…

— В гостинице… Тот вечер был каким-то странным.

— Ты меня слишком тогда уважал. — При этих словах Кёко с бокалом в руке, словно получив на это право, приблизилась к креслу Нацуо.

— Ты ещё сказала, что без серёжек чувствуешь себя голой.

Сегодня вечером Кёко не надела серьги. Нацуо до странности умиротворённо смотрел, как порозовели прелестные женские ушки, мягкие мочки которых пропитались ароматом духов.

Вдруг Кёко погладила его по волосам:

— Ты меня больше не уважаешь? И прекрасно. Ты ведь уезжаешь за границу, когда нам теперь доведётся встретиться?

— Кёко мне призналась! Я от неё услышала, что она натворила. Поверить не могу. Нацуо-тян с ней спал! Да ещё Кёко, оказывается, была его первой женщиной! Конечно, может статься, она напоследок соврала. Да я глупости говорю. С чего бы тогда она призналась, ведь никто её не спрашивал.

Раскрасневшаяся Хироко говорила одна. Будто натолкнувшись на что-то, добавила:

— И это позавчера вечером! Вот дура. Говорит, Нацуо-тян от волнения плакал! Ну точно людей за дураков держит.

— Но она не соврала, — возразила доверчивая Тамико. — Она никогда не врёт. И нам сказала, потому что доверяет. Впервые изменить мужу за два дня до его возвращения в семью — скажи кому, не поверят. Муж-то даже частного детектива нанимал, выяснить насчёт её поведения, и только тогда решил вернуться.

Хироко и Тамико, покинув дом Кёко, шли по узкой дорожке к станции. Несколько раз они останавливались, возбуждённые беседой. В тоне Хироко звучало яростное негодование, а Тамико, как обычно, рассуждала спокойно. Хироко это бесило ещё больше.

Стоял ясный день, из-за ограды большой, тянувшейся вдоль безлюдной дороги усадьбы то и дело выглядывала сакура в полном цвету. Ветра не было, но лепестки, опадая и кружась, ложились женщинам на волосы. Откуда-то доносились звуки фортепиано. Шагая по дороге, обе устали и вспотели. Располневшая в последнее время Тамико, чувствуя, что природа несправедлива только к ней, ела когда хотела, спала когда хотела и не возмущалась таким положением вещей. Хироко, наоборот, похудела. Смугловатый цвет кожи стал заметнее, приобрёл зеленоватый оттенок, под большими глазами прибавилось морщинок. Но Хироко радовалась, что теперь может носить одежду в обтяжку.

В целом обе были вполне довольны собой. Хироко была в зеленовато-голубом, приглушённого цвета костюме, Тамико не по сезону надела летнее платье в цветочек.

Они осуждали положение, в котором оказалась Кёко, однако на самом деле их самолюбие глубоко страдало совсем от другого. Сегодня они, по обыкновению с подарками, неожиданно нагрянули к Кёко, рассчитывая, что среди её гостей заведут новых приятелей. Но Кёко встретила их холодно и неожиданно заявила: