Дом Кёко - Мисима Юкио

Служанка принесла чай и сладкое. А Масако сама достала из шкафа бутылку коньяка и два бокала:

— Пей что хочешь.

— Дочка показывает, что очень тебе рада. С другими гостями она так не обращается, — засмеялась Кёко.

Нацуо подумал, что воспитание в семье осталось прежним. Крутя в руках бокал с коньяком, сообщил:

— Я пришёл попрощаться. На днях уезжаю из Японии.

— Раньше Сэй-тян так же приходил прощаться. Мой дом превратился в вокзал или порт. И куда же ты едешь?

— Собираюсь в Мексику. Но я еду не деньги зарабатывать, — скромно добавил Нацуо. — Отец посылает меня учиться живописи. Японские художники тоже говорят, что стоит поехать в страну таких ослепительных красок, где природа учит лучше, чем картины в музеях.

— Понятно. Ты очень вовремя пришёл. Опоздай ты на пару дней, глядишь, не смог бы в спокойной обстановке выпить прощальную рюмку.

Нацуо всё же спросил почему. Кёко коротко объяснила. Послезавтра сюда возвращается её муж. Все приготовления окончены, все формальности соблюдены, мать с дочерью готовы возобновить прежнюю жизнь. Работников присылал муж, вчера наконец завершили ремонт.

— Я этого не знал, — с чувством произнёс Нацуо. — Значит, наш дом Кёко закрывается.

— Послезавтра здесь уже не будет дома Кёко. Семья из трёх человек — родители и ребёнок, — каких полно в мире, пустит солидные корни. Никто не сможет приходить сюда, когда ему вздумается. Я по утрам, проводив мужа на службу, а ребёнка в школу, стану общаться с мамашами из Ассоциации родителей и учителей. Можешь себе представить? Какая нелепость — я с активистками Ассоциации!

— А ты уверена, что сможешь?

— Уверена, — нехотя протянула Кёко. — Уверена. А что мне остаётся? Скучные, глупые мамаши первое время будут, пожалуй, меня раздражать. Но я как-нибудь потерплю. Я, как парус под ветром, жила чужими романами и чужими мечтами, а теперь попала в штиль. Корабль плывёт на двигателе, мне лучше прикинуться, что я этого не замечаю. Смотри. Я излечилась от болезни.

— Может, ты заболела другой болезнью?

— Нет, я вылечилась. От болезни, когда этот мир слаб, когда, что бы ни случилось, всё выглядит, как ты и предполагал. Благодаря этому мир прочен. Он как сработанный умелым столяром выдвижной ящик: жми на него, толкай его, он не разваливается и делает любую мечту неуязвимой. Посмотри на лицо бога, в которого я теперь стану верить. В его красных воспалённых глазах горят надписи: в одном — «покорность», в другом — «терпение», из больших ноздрей валит дым. Он рисует в воздухе слово «надежда», огромный свисающий язык ярко-красного, как пищевой краситель, цвета, на нём надпись «счастье», а глубоко в горле — «будущее».

— Какой причудливо-фантастический бог!

— Я решила теперь триста шестьдесят пять дней возжигать перед этим богом благовония и приносить ему жертвы. Хорошо, что у моего бога пусть и причудливое, но человеческое лицо. Если захочется, то его даже можно поцеловать в губы. Ересь по имени «человеческая жизнь» — в высшей степени вздор. Я в это верю. Жить без намерения жить, скакать на лошади без головы, которая зовётся «настоящим», — этого можно было бы бояться. Но если поверить в ложное учение, то бояться нечего. Страшиться монотонности, страшиться скуки — тоже болезнь. Повторяемость, однообразие, скука… Вино, которое пьянит нас сильнее, чем любые приключения. Не стоит трезветь. Главное — пить как можно дольше. Чего ж тогда жаловаться на марку вина?

Нацуо молчал, подавленный столь длинной речью. Они с Кёко спокойно пили коньяк. Масако, делая вид, что занимается математикой, прислушивалась к разговору. Странно, здесь уже не звучало былых насмешек, воцарилась спокойная домашняя атмосфера. Нацуо казалось, что он сам превратился в подобие никчёмного мужа Кёко.

Весенний безветренный вечер. Коньяк в бокалах, если его взболтать, оставлял на стекле прозрачные круги. Язык Нацуо горел от крепкого напитка. Ему казалось, что внутри копятся сильные слова, но он уже не может произнести их в этом доме. А ведь раньше, когда он бывал здесь часто, то всё больше молчал и улыбался.

Кёко внешне была такой же, как прежде: тонкие губы, красивое округлое лицо. Что так изменило её образ мыслей? Чёткая линия затылка, полная грудь — при чересчур ярком свете всё это лишь передавало очертания тела линиями холодного академического эскиза. Нацуо ни разу не довелось ощутить тело Кёко в своих руках.

Чтобы прогнать эти раздумья, Нацуо заговорил:

— Ни Сюн-тян, ни Осаму-тян, ни Сэй-тян в результате не поверили в то, что ты назвала ересью. Сэй-тян, во всяком случае, упорствовал.

— Да, упорствовал. Иногда он шлёт письма. Но жить как он, пренебрегая счастьем, плохой совет для женщины.

— А Сюн-тян примкнул к организации правых. Он во всех отношениях мужчина — и всё-таки лишь мужчина, поэтому неизобретателен.

— Ты вдруг стал рассуждать как Сэй-тян.

— Да, потому что на меня многие повлияли.

— А я всегда считала, что на тебя очень трудно влиять.

— Это, пожалуй, про Осаму-тяна. Он всё извлекал из собственного тела и, ни на кого не глядя, никого не слыша, разрешил проблему, погубив его. Это была шальная пуля. Что случилось? Шальная пуля.

— Не время сентиментальничать, — сурово произнесла Кёко. Когда она пыталась сдерживать чувства, её нежное лицо становилось пугающе напряжённым. — А с тобой что? Ты совсем здоров, вспомнил вдруг, что поедешь в Мексику, ты давно об этом говорил. Я должна предупредить, что больше не могу любопытничать, когда захочу. Но сегодня наша последняя встреча, считаю, что можно спросить. Слышала, ты ударился в мистику. Прошлым летом. Расскажи, что было потом.

— Я? — Нацуо улыбнулся, в его улыбке не было и тени робости. Он пришёл в этот дом, чтобы рассказывать. Потянулся в кресле, наклонился вперёд и, держа обеими руками бокал с коньяком, заговорил: — Я излечился от мистики. Значит ли это, что излечился я, или мистика отдалилась от меня, или мы изначально друг друга не понимали, точно сказать не могу. Камень успокоения души ничем не помог мне, но и не нанёс физического вреда. Просто душу заполнили смерть и мрак. Ясные очертания вещей реального мира не вызывали во мне никакого отклика… Очень трудно передать, в чём прелесть мистики. Легче рассказать непьющему, в чём прелесть вина. Для начала мистика награждает нас чувством сопричастности. Напоминает экспедицию на Северный полюс или покорение нетронутых горных вершин. Ты идёшь до самых отдалённых от цивилизации мест один с мыслью о том, что вот-вот попадёшь в другой мир. Если мистика хоть раз проникнет в душу, ты на одном дыхании шагаешь далеко за пределы мира людей, далеко за пределы человеческого духа. Вид там своеобразный, скопление сверкающих кристаллов. Словно, оставив всё человеческое за спиной, ты смотришь на далёкий город, и одновременно перед тобой предстаёт небытие… Я художник, поэтому вполне допускаю, что так выглядят далёкие окраины духа. Но художник, побывав там и завершив своё творение, возвращается в мир людей. Мистики же этим не ограничиваются. Главная их задача — связать эти два мира, связать сущность и небытие… Если ты хоть раз стоял на границе мира, на далёкой окраине духа, то, наверное, так же как первооткрыватель или альпинист, закономерно чувствуешь себя представителем всего человечества. Убеждённость мистиков очень на то похожа. Ведь в таких местах из людей никто, кроме них, не бывал… Я художник, поэтому называю такие вещи не душой, а обрамлением человека. Если душа, дух существуют, то они не прячутся глубоко внутри, а должны, как вытянутые щупальца, окружать человека снаружи. Коль скоро контуры, внешние границы выставлены, обрамлять их должен уже не человек… Мои глаза устремлены исключительно на внешний мир, внутреннему миру я внимания не уделяю. Пожалуй, понятно, почему я с головой погрузился в мистику, будучи покорён красотой леса, вечернего неба, цветов, натюрморта. Я быстро двигался по внешнему миру, который доступен взгляду. Шагал прямо по этой дороге. И естественно, упёрся в мистику. Двигаясь всё дальше вовне, я добрался и до обрамления человека… Мистик и рационалист стоят в этом вопросе спина к спине. Рационалист, дойдя до упомянутых границ, сразу обращается к миру людей. И тогда в его глазах весь мир выглядит уменьшенной копией и описывается математическими формулами. И ход мировой политики, и тенденции экономики, недовольство молодёжи, творческий туник — всё, что имеет отношение к человеческой душе, он объясняет простыми формулами, на словах всё предельно ясно, никаких там загадок. Однако мистик решительно поворачивается к миру людей спиной, отказывается от интерпретации мира, его слова — сплошь загадки… Но сейчас, после долгих размышлений, я не считаю себя ни рационалистом, ни мистиком. Я считаю себя художником. Предельная ясность, тёмные загадки — не для меня. Когда я дошёл до обрамления человека, я уже не мог повернуться к миру людей спиной, не мог царить над ним с иронично-дружеской, холодной улыбкой. Я почувствовал только, что утратил наш мир… Мой взгляд не мог сосредоточиться на камне успокоения души и боязливо скользил по окружающей тьме. И тут, в обители смерти и мрака, вдруг всплыли лица молодых людей, разбив чувство утраты мира. Сюда дошёл не я один. Среди лиц были и прекрасные окровавленные мёртвые лица, и лица в ранах, и лица с безумно вытаращенными глазами… Я не раз пытался избавиться от мистического наваждения, но всю зиму снова и снова за него цеплялся. Несколько раз ездил к Накахаси Фусаэ. Организм истощился, но серьёзно я не заболел, меня поддерживали удивительные жизненные силы. Скорее всего, просто потому, что я молод… Увлёкшись мистикой, я запретил ставить в мастерской цветы. Мне казалось, что их краски, их навязчивый аромат мешают мне сосредоточиться… В начале весны я как-то раз проспал медитацию. Зимой я привык спать мало, а здесь непривычное тепло ослабило душевное напряжение. Я приподнялся с белой простыни, постеленной на диване в углу мастерской. И тут заметил, что рядом с белой подушкой лежит нарцисс. Я сначала рассердился, но быстро остыл. Нарцисс у подушки лежал так естественно, будто ждал моего пробуждения… Слушая сейчас мой рассказ, ты наверняка рассмеёшься, не понимая, в каком состоянии я тогда был. Действительно, нынешний я, как и ты, немедленно решил бы, что этот нарцисс принёс кто-то из домашних в шутку или как знак внимания. Но я тогда ещё не в силах был строить предположения… В утреннем свете, приподнявшись на кровати, я всё смотрел на цветок рядом с подушкой. В мастерской со звуконепроницаемыми стенами не было посторонних шумов. Залитый утренним светом нарцисс и я находились тут вдвоём в полном молчании… И тогда мне в голову пришла одна мысль. Это — явно дар духовного мира. Оценив мои долгие, с лета прошлого года, старания, одним весенним утром мне принесли в дар из духовного мира этот свежий нарцисс, невидимый дух материализовался в форме яркого белого цветка!.. Я некоторое время не помнил себя от радости и восторга. Мои старания были не напрасны. Я взял в руки стебель, защищённый жёсткими листьями, поднёс цветок к глазам и стал внимательно его рассматривать… Цветок был очень свежим. Ни единого изъяна. Каждый лепесток испускал первозданный аромат. Было видно, что лепестки совсем недавно были сомкнуты в плотный бутон, тонкие волнистые линии проступали под утренним солнцем. То был поистине символ формы, и мне вспомнился невероятный реализм картин из серии «Цветы и птицы» времён империи Сун, особенно картины Хуэйцзуна, [59] где изображены нарциссы и перепёлки… Я безотрывно смотрел на нарцисс. Он всё глубже проникал мне в душу, его безупречная форма отзывалась в ней струнами… Постепенно я засомневался: а вдруг я себя обманываю? В самом ли деле передо мною дар духовного мира? Бывает ли, что столь совершенная, полностью завершённая форма является чьему-то взору? Может быть, всё, принадлежащее небытию, возникает в центре его безотносительно к мысленным образам, рождается колебаниями мира, каким бы мы его ни считали? Мои глаза видят нарцисс, и это, без сомнений, нарцисс. Я, смотрящий на цветок, и нарцисс, который я вижу, прочно связаны с одним миром, и разве не это — главная черта реальности? В таком случае цветок принадлежит скорее подлинной реальности… Обуреваемый мыслями, я на миг испугался настолько, что захотел отбросить цветок на постель. Он показался мне живым. Это ощущение возникало не только из-за его материального воплощения, не только из-за формы. Возможно, как объяснил бы мой наставник Накахаси, я в тот миг узрел в центре чистого белого нарцисса, ставшего вдруг прозрачным, его душу. Учитель сказал бы, что я созерцал душу нарцисса, как он увидел после долгих испытаний душу дракона… Но я тогда был далёк от этих соображений. Если этот нарцисс не настоящий, то и я в этом мире не существую, не дышу… Я с нарциссом в руке встал с постели и отворил давно закрытое окно. В лучах раннего весеннего солнца мне в лицо толкнулся ветер, принёсший первые в этом году нежные запахи и множество звуков… Дом стоит на возвышенности, и я хорошо видел далёкий универмаг, высотные здания, всплывающие над ними воздушные шары рекламы. С ветром прилетали беспорядочные звуки. Всё выглядело чисто умытым… Я излагаю тебе не философию, не притчу. Настольный телефон, электронная строка новостей, конверт с месячным жалованьем, национально-освободительное движение, которое разворачивается в далёких неведомых странах, соперничество в мире политики… Люди склонны считать, что реальность складывается из подобных вещей. Но я, художник, создал тогда новую реальность, можно сказать, перестроил её. В мире, где мы живём, реальностью по большому счёту правит именно этот нарцисс. Я заметил, что этот белый, нежнейший, с обнажённой душой цветок, свежий цветок ранней весны, защищённый прочными, упругими листьями, есть центр реальности, её ядро. Мир вращается вокруг него, вокруг него же по определённым правилам организовано человеческое общество их города. Любые явления, возникающие на границе нашего мира, суть лёгкий трепет его лепестков, те волнуются и снова успокаиваются на стройном стебле… Я перевёл взгляд на виадук. Проезжавший по нему автомобиль сверкал в солнечных лучах утра. И почувствовал, как этот автомобиль тут же приблизился, тесно сплёлся с моим существованием. Тоже благодаря нарциссу… Я вдыхал свежий воздух сада. Никаких намёков на зелень там ещё не было, но голые деревья с чуть покрасневшими копчиками ветвей уже потеряли печальный зимний облик. Тоже благодаря нарциссу… Поистине загадочный нарцисс! С тех пор как я небрежно взял цветок в руки, мне являлись одна за другой, словно связанные цепью, самые разные вещи и отвешивали утренний поклон. Я приветствовал их, жителей одной со мной реальности и созидателей нашего с цветком мира. А их собратья, которыми я долго пренебрегал, но к которым теперь испытывал сложные чувства, возникали вновь и вновь позади нарцисса. Шагавшие по дороге люди, домохозяйка с хозяйственной сумкой, школьница, грозный мотоциклист, велосипед, грузовик, смело пересекающая проезжую часть полосатая кошка, дальний виадук, воздушный шар с рекламой, лабиринт небоскрёбов, железная дорога на подвесном мосту, глухие гудки поездов, бельё, сохнущее на окнах жилого дома, группы людей, разные постройки, сам большой город… Всё это предстало передо мной необыкновенно живо… Не стану подробно рассказывать о тех двух месяцах, когда я, день за днём восстанавливая реальность, пришёл в здоровое нынешнее состояние. Я полностью отказался от жизни затворника, которую до того вёл. Мои родные очень обрадовались. Я понемногу возвращался к работе, мною овладели обычные юношеские желания — повидать мир, побывать в незнакомых странах. Отец с этим согласился. Я решил поехать в Мексику. У тебя такой вид, словно ты мне не веришь, — с улыбкой произнёс Нацуо, завершив рассказ. — Но я собирался лишь доступно изложить свой опыт.