Сон № 9 - Митчелл Дэвид
Кривляка возносит молитву будде и переворачивает джокера.
– Спасибо.
Зубоскал со вдохом снимает пятерку треф.
Вышли уже двенадцать карт из пятидесяти двух… из пятидесяти четырех, если считать двух джокеров.
Смотрю на рубашку верхней карты, пытаюсь понять, что она таит, а на меня в упор смотрят два трапециевидных глаза. Я узнаю эти глаза.
Как жить без половины органов?
Нет, Цуру не позволит проигравшему уйти и рассказать все, ведь шрамы на теле бедолаги станут неоспоримым доказательством его слов. На молчание тех, кому повезет, можно положиться, но проигравшего ждет такой же конец, как сына Кодзуэ Ямаи.
Как я сюда попал?
Смотрю на своего экранного двойника. Он тоже не знает ответа.
Мама-сан открывает рот, чтобы пригрозить мне…
Я переворачиваю карту и встречаюсь взглядом с черной дамой.
Комната раскачивается.
– Тьфу ты! – вздыхает Кривляка. – Я думал, парень вытянул ту самую стерву, а не ее сестру.
– Мальчишка тоже так думал, – говорит Зубоскал.
О чем они? Зубоскал кивает на мой смертный приговор:
– Присмотрись, приятель.
Это трефовая дама, а не пиковая. Трефовая.
– Мне нужен ингалятор, – говорит господин Пончик.
Мама-сан кивает. Он вытаскивает ингалятор из кармана, запрокидывает голову, шумно втягивает воздух, задерживает дыхание и выдыхает. И открывает даму пик.
Все молчат.
Экранный двойник господина Пончика обливается потом, как умирающий от чумы.
Я дрожу мелкой дрожью, изнемогаю от облегчения, вины и сожалений.
Мама-сан откашливается:
– Дама обнаружена, господин Цуру.
Динамики молчат.
– Господин Цуру? – Мама-сан недоуменно смотрит в дымчатое стекло. – Дама сказала свое слово…
Ответа нет.
Мама-сан протягивает руку и стучит по стеклу:
– Господин Цуру?
Один из охранников принюхивается:
– Что он там жарит?
Другой охранник морщится:
– На колбаски не похоже…
Охранник толкает дверцу в стекле и заглядывает внутрь:
– Господин Цуру? – У него перехватывает дыхание, будто от удара в живот. – Господин Цуру? – Он поворачивается и тупо смотрит на нас.
– Что там? – вопрошает Мама-сан.
Он двигает челюстью, но не может издать ни звука.
– В чем дело?
Он сглатывает:
– Господин Цуру поджарил свое лицо на гриле.
Далее следует безумие импровизированного театрального представления.
Я в изнеможении закрываю глаза.
– Господин Цуру, господин Цуру, господин Цуру! Вы меня слышите?
– Отдерите его голову от гриля!
– Выключите газ!
– У него губа пристала к решетке!
– «Скорую», «скорую», «скорую» кто-нибудь вызовите…
– Ох! У него лопнул глаз!
– Вот своей рубахой и вытирай!
– Уберите эту чертову собаку!
Кто-то шумно блюет.
Собака радостно лает.
Мама-сан проводит по стеклу чем-то металлическим. Визгливый скрежет невыносим, и в комнате воцаряется тишина. Мама-сан в совершенстве владеет собой – так, словно много лет назад собственноручно написала этот эпизод и постоянно его репетировала.
– Развлечение господина Цуру прервал deus ex machina[220]. Скорее всего, нашего дорогого руководителя хватил второй удар, от перевозбуждения, и, коль скоро господин Цуру предпочел упасть не на меч, а на гриль, не очень важно, когда именно приедет «скорая». – Теперь она обращается к двум-трем охранникам постарше: – Я назначаю себя главой этой организации. Вы можете либо подчиниться мне, либо выступить против меня. Заявите о своих намерениях. Немедленно.
Мгновение полнится напряженными размышлениями.
Охранники смотрят на нас:
– А с этими что делать, Мама-сан?
– Выпроводите их за дверь. Карточные игры больше не входят в политику компании.
О таком повороте событий я даже мечтать не смею, по крайней мере до тех пор, пока не окажусь на улице и не убегу. Мама-сан поворачивается к нам:
– Если вы обратитесь в полицию и чудом убедите какого-нибудь ретивого следователя в том, что вы не сумасшедшие, произойдут три вещи, в следующем порядке. Во-первых, вас возьмут под стражу, для вашей же безопасности. Во-вторых, не позднее, чем через шесть часов после этого вы получите пулю в лоб. В-третьих, все долги переведут на ваших родственников, и я лично позабочусь о том, чтобы разрушить им жизнь. Это не угроза, это стандартная процедура. Теперь покажите, что вы меня поняли.
Мы киваем.
– Своим бизнесом мы занимаемся вот уже тридцать лет. Сами решайте, способны ли мы защитить свои интересы. А теперь убирайтесь.
Кинотеатр переполнен. Парочки, студенты, трутни. Свободные места есть только в первых рядах, где экран нависает над головами. В Токио все почти переполнено, совсем переполнено или набито битком.
Приемная была пуста. Мари Сарасины и след простыл.
– На вашем месте, ребята, – сказал охранник, когда двери лифта закрывались, – я купил бы лотерейный билет.
Рядом со мной сидит девушка; рука ее друга медленно вытягивается по спинке ее сиденья.
Лифт начал свой долгий, медленный спуск. Господин Пончик просыпал сигареты из пачки. Они лежали на полу, а мы не сводили с них глаз. Господин Пончик затрясся – то ли от смеха, то ли от страха, то ли еще от чего. Зубоскал закрыл глаза и запрокинул голову. Я не отрывал взгляда от мигающих номеров этажей. Кривляка поднял сигарету и закурил.
Фильм жестокий, дешевый и фальшивый. Если бы те, кто придумывает жестокие сюжеты, хоть раз столкнулись с настоящей жестокостью, то не стали бы писать такие сценарии.
Когда двери лифта открылись, мы без единого слова бросились в послеполуденную людскую толпу. Солнечный день казался злобной шуткой. Я дошел до пятачка, где уличные фокусники сооружали из воздушных шариков крокодилов и жирафов, и, чтобы не разрыдаться, впился ногтями себе в руку.
Фильм заканчивается, зрители выходят из зала. Я остаюсь и смотрю титры. Ассистенты, дрессировщики, реквизиторы. Один за другим входят новые зрители. Я смотрю фильм снова, пока мозг не начинает плавиться.
Я отошел от фокусников с воздушными шариками и углубился в толпу. Костерил себя за то, что не уехал из Токио после знакомства с Морино. Раньше надо было думать.
Из фойе кинотеатра я звоню Аи и, едва она отвечает, тут же вешаю трубку. На кольцевой линии «Яманотэ» сажусь в подлодку и еду вместе с трутнями. Жаль, что я не трутень. Одна станция сменяется другой, одна сменяется другой, одна другой, и вскоре они начинают повторяться. Во мне столько страха, что я никогда в жизни не усну.
Кондуктор осторожно трясет меня за плечо. Просыпаюсь.
– Ты проехал по кругу шесть раз, парень, и я подумал, что пора тебя будить.
У него добрые глаза. Я завидую его сыну.
– Сейчас ночь или мы под землей?
– Без четверти одиннадцать ночи, вторник, пятое число. Знаешь, какой сейчас год?
– Ага.
– Тебе нужно домой, пока поезда еще ходят.
Да уж.
– Мне нужно на работу.
– Ты что, кладбищенский грабитель?
– Нет, я попроще… Спасибо, что разбудили.
– Всегда пожалуйста.
Кондуктор идет по вагону. Над сиденьями напротив, за кольцами поручней, – реклама компании, распространяющей сетевую рекламу. Из компьютерной микросхемы растет яблоня, на ветвях которой висят микросхемы-яблоки, а из них прорастают новые яблони, на ветвях которых висят новые микросхемы-яблоки. Яблоневый лес вырывается за пределы отведенного ему места, тянется вдоль стен вагона. Я и представить не мог, что мой мозг продолжает думать о диске Кодзуэ Ямая, но в эту секунду меня осеняет грандиозная мысль. Сна ни в одном глазу. Я знаю, что делать дальше.
Мои мысли далеко, но в «Нероне» думать не обязательно. Вхожу в пиццерию с последним ударом четверга, и Сатико кидает на меня таинственный взгляд – ей известно о моей размолвке с Аи, – но меня это почему-то не волнует. Думаю об Эйдзи Миякэ, который всего двадцать четыре часа назад сновал по этим трем квадратным метрам Токио и производил на свет пиццы. Счастливый, слепой и безмозглый идиот. Жаль, что я не мог его предупредить. Осушаю бутылочку гэнки[221], чтобы взбодриться, и принимаюсь за скопившиеся заказы.
