Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
— А потом: чего уж это я там такого не видела! Кто, по-твоему, тебя всё это время псыкал и горшок выносил?
И что мне оставалось? Краснеть в тряпочку.
— Ой! А у тебя тут как тепло…
— А ну-ка всё! Замерла и храпи, а то…
— А то воспитывать будешь?
— Тебя воспитаешь…
Проворно и ловко, как настырный зверёк, она укоренилась у меня под мышкой и сама задышала туда горячим, совсем как я только что.
И тут же снова высунула нос.
— А ещё я знаешь что подумала?
— Ты угомонишься или нет?
— Ну погоди… Представляешь: возьмёт наш Тимка однажды, да и остановит какую-нибудь из этих, из бегущих… Самую красивую. И самую горячую… Как кобылицу в пшенице… Та-а-а-ак! Тихо! Это «Конёк-горбунок», лежи спокойно, вздрагивает он мне тут… Остановит, значит, он её, дурынду… остановит ведь?
— Не знаю…
— Да тут и знать нечего: он ведь поверил в себя?
— Ну, поверил, наверно.
— И надеяться ему больше не на кого…
— Теперь не на кого…
— Значит, и остановит, и научит…
— Чему?
— Блин! Да всему! Теперь ведь он — ты.
— А если нет?
Она помолчала. И — веско:
— А если нет, то я тем более права.
— Лёленька, золотко, тебя куда несёт?..
— Ой, куда надо, туда и несёт… Всё, отстань…
И шмыгнула назад, под мышку. И шмыгнула носом — с удовольствием и протяжно. И шмыг этот был похож на огромную жирную запятую… И через минуту уже засопела, и мне было щекотно и очень странно.
Я давно заметил, что когда не по себе, пробивает на поговорить.
Так, наверное, попавшие в одиночку начинают вышагивать от стены к стене и стихи декламировать. Или песни петь. И не обязательно протестные — какие на ум придут. Которых, может, при иных обстоятельствах и не вспомнили бы. «Вечерний звон», скажем. Или того же «Лесного царя». Вот откуда он у меня в лесу проклюнулся?.. Это аксиома: когда слишком уж плохо, обязательно нужно петь или декламировать — чтобы с ума не сойти.
В общем, Лёлька спала, а я дребездел.
Про то, что, во-первых, все эти бредни насчёт шалаша и бегущей невольницы, конечно, замечательно красивые, но мы завтра же пойдём искать Тима, и будем искать, пока не найдём (это было последнее, на что она проскрипела «ну-ну»). А во-вторых, рассуждая про спасение мира, я имел в виду не ближайшие перспективы, а разумно отдалённое будущее. Да, девочка, именно отдалённое! До тех пор, пока из, извини, утёнка (вставить гадкого я не решился; просто: из утёнка) не вырастет лебедь. Прекрасная, сильная, самостоятельная и умная, между прочим, лебедь, с которой и разговор будет другой…
Думаете, я не понимал, что никакого Тимки мы не догоним, и что раскладов моих насчёт повременить с игрой в папу-маму похрюкивающая в плечо евочка уже не слышит? Конечно, понимал. Но меня несло. Я уверял, что на самом-то деле ничего не потеряно, договаривались же: дождёмся тепла и отправимся искать выход из этого заповедника, не может его не быть, набрели ведь на Деда — значит, и ещё на кого набредём. И, кстати, вовсе не обязательно на того, на кого лучше бы и не набредать. Спору нет: времени на это может уйти ого-го, а куда деваться? Ведь если родители сейчас в другом таком же лесу — а почему нет? — они точно на месте не сидят. И, в конечном счёте, отослав Тима, ты была по-своему очень даже права, в одиночку он отыщет их куда раньше чем если бы мы ещё месяц тут колготились а потом опять не решились бы почему-нибудь да?.. Вот только момент для передела ты выбрала не больно подходящий: видишь? полнолуние же! А полнолуние, милая моя, самое страшное время года. В полнолуние всегда тихо и тревожно. Как перед выстрелом…
Это был самый бестолковый, но и самый душевный монолог в моей жизни. Во всяком случае, сравнить его мне было не с чем. А её не с кем. Потому что все три часа расуждений в пустоту я ни на секунду не мог отделаться от главного: отныне я не нудный дядька — наставник и вертухай — а самец. В самом недвусмысленном. И дискутировать о каких-то там отсрочках можно сколько угодно, но приговор оглашён, и приведение в исполнение неотвратимо. И случится оно, когда она решит. Потому что тысячу раз права: разве было где-нибудь и когда-нибудь по-другому?
И выговорившись и окончательно запутавшись, я выдохся и тоже уснул. Потерянный и необычайно жалкий. Мне снилась огромная Светкина индюшка. Лёльку у неё из зоба я вытащил, Тимку не успел.
Или не захотел?..
2. Первое искушение меня
Я проснулся вдруг.
Где-то недалеко, в квартале примерно, музыкально прогремел трамвай.
Потом — чуть ближе уже — раздался мягкий стук распахиваемых ставней. Задребезжало по брусчатке деревянное колёсико тележки зеленщика, визгливо запищала зазевавшаяся и чуть не угодившая под него кошка. Старик незлобиво обложил её родным итальянским матом, кто-то, видимо из окна, обрушился на него таким же, только сопрано, снова прокатил трамвай, и всё утонуло в звонком шуршании вдруг начавшегося ливня…
— хотелось бы написать тут…
Но ни трамваев, ни зеленщиков и ни кошек в Шиварихе не полагалось. Теперь здесь не полагалось даже собаки. Из нафантазированного оставался один дождик, но и его не случилось.
И всё-таки я проснулся в совершенно другом мире — в мире, от которого с недавних пор отбрыкивался всеми конечностями, который тщетно пытался загнать в свой так называемый роман — в киношно размалёванное пространство, где из времени почему-то одни вечера и ночи, а сразу за апрелем сентябрь с разгулом декоративных опасностей и клоунских страстей, которые я выдумывал только затем, чтобы не соприкасаться с ними, ежеминутными и безнадёжными, здесь…
Вот уже несколько месяцев паковал я всё это в никому не нужные слова, украдкой перекладывая свои косые взоры и слюни вожжой на ни в чём не повинного Антоху, доводя его, виртуала, до точки кипения и дальше, до абсурда, до градуса молекулярного распада. Измываться над привидением было всё-таки легче, чем опять и опять оставаться один на один с собой и твердить: ну и что! ну и пусть! так задумано, это единственный путь! я смогу!.. смогу… смогу я…
Мой бедный Палыч — мой мальчик для битья и мой громоотвод, плоть от моей плоти, а больше нерв от нерва — наверное, он тоже думал, что где-то там, наверху, есть всемогущий палач, и ему видней. И в который раз поборов клянчащую своего плоть, тоже вступал в неравную схватку с душой, предательски готовой обратиться за подмогой к таинственному бессердечию, полагающему, что живому, пока жив, по плечу и не такое… Мой сирый Палыч понятия не имел, что после каждой такой виктории оставался не один. Преклоняя главу под родной сосной, он не замечал, как спускается с почерневших туч и виновато укладывается подле него его злой гений, которому здесь, в игрушечном лесу и вдали от своего седьмого неба, немножечко легче, чем там…
