Давид Фогель - Брачные узы
Койка Гордвайля оказалась в углу, возле стены, — счастье не изменило ему. Он проверил одеяла очень тщательно, в той мере, в какой это позволил ему слабый свет, и нашел их вполне чистыми. Его сосед, низенький лысый человек лет пятидесяти, достал из кармана нитку с иголкой, сел на койку и, сняв брюки, принялся зашивать в них дырку.
— Ничего не скажешь, они здесь следят за чистотой, — сказал он, обращаясь к Гордвайлю (здесь дар речи вернулся к людям, будто в мгновение ока были сняты какие-то злые чары). — Это лучшая ночлежка во всей Вене, можете мне поверить, но только пять ночей в месяц. И следят в оба. Хотя иногда удается обвести их вокруг пальца. За несколько грошей можно купить карточку на пару ночевок. Многие продают. Может, у вас найдется, господин сосед, кусок черной нитки? А то у меня только белая, не очень-то подходит к темным брюкам.
У Гордвайля не был никакой.
— Ну, ничего не поделаешь, — продолжал сосед, улыбаясь Гордвайлю как старому знакомому. — Главное — чтобы не были слишком рваные. Я вижу, вы не очень-то разбираетесь, — сказал он, глядя, как Гордвайль в нерешительности вертит одеяла в руках. — Делают так: одно расстилают как простыню, другое складывают и кладут под голову, а третьим укрываются. Одежду и ботинки тоже лучше прибрать. Лучше всего — под голову. И я так делаю. Потому как здесь, вы знаете, — он понизил голос и добавил заговорщицки, — люди здесь разные… И осторожность не помешает.
Гордвайль устроил свое ложе по совету соседа, снял пальто и, положив его в изголовье, попросил соседа присмотреть за ним. Сам же отправился осматривать окрестности. Зал соединялся открытым проемом с другим залом, а тот — с третьим, все они были большие и заставлены койками. Постояльцы стояли группками и разговаривали, другие сидели в одиночестве на койках, некоторые латали свою одежду, кто-то читал обрывок газеты, кто-то уже освободился от своих лохмотьев и лег спать. Было не холодно. Образовалось даже что-то наподобие ярмарки: часть людей возжелала сделать небольшой бизнес. Один носился от койки к койке и из зала в зал и возглашал шепотом: «Меняю брюки! У меня брюки на обмен!» Другой объявлял: «Сигареты!» Третий: «Чищу ботинки, ботинки!» Кто-то хотел продать перочинный нож, другой подтяжки, нательную майку и т. п., и многие предлагали карточки на ночевку на две, три и четыре ночи. Все это говорилось шепотом и в великой спешке. Времени было мало, в восемь должны были прийти с проверкой, и все должны уже лежать в койках. Гордвайль вышел в коридор покурить. Здесь было полно людей, и шла оживленная торговля. На ступенях чистили латаные-перелатаные ботинки, менялись, продавали и покупали. Один обратился к Гордвайлю: не хочет ли тот продать пальто? Он даст ему взамен два шиллинга и свое собственное пальто, которое само стоит два шиллинга. Другой хотел поменяться с Гордвайлем ботинками. Толпы осаждали уборные; чтобы попасть туда, нужно было прождать с четверть часа.
Затем Гордвайль вернулся в свой зал. Сосед по-прежнему занимался шитьем.
— Видите, один тут уже вился около вашей койки, как коршун. Если бы не я, только воспоминания бы у вас остались от пальто… Здесь главное — осторожность!
Гордвайль поблагодарил его и сел на кровать. Очень скоро сосед завершил свое рукоделие и положил брюки на кровать.
— Теперь отплатите мне той же монетой и присмотрите за моими брюками, я выйду на минутку.
Он вышел в трусах в коридор.
Гордвайль разделся, сложил одежду в изголовье и лег. Движение в зале стало медленно затихать. Слабый свет, падавший с потолка, высвечивал продолговатые комки людей под одеялами на койках, оставляя большую часть зала в тени. Люди устали, и постепенно устанавливалось то безмолвие, которое вскоре будет безраздельно властвовать здесь. К окнам снаружи прилипла густая чернота. Конечно же, удобнее было лежать на проволочной сетке, мягкой, что там ни говори, в которой выпуклости спины продавливали себе что-то вроде гнезда, чем шататься по улицам, как прошлой ночью. У Гордвайля было чувство, что он страшно далеко от города Вены и всех тех вещей, к которым когда-либо имел отношение, что он пребывает на каком-то далеком острове, среди чужих людей с чужими обычаями. Прошло уже так много времени с тех пор, как он в последний раз видел Тею. Что-то она сейчас делает? Разные ответы, все как один болезненные для него, готовы были вырваться из глубин его души, переплетаясь с самим вопросом, но он успел перевести свои мысли на другую тему. Тогда, когда он ждал в ночной темноте под окнами своей комнаты, ждал, что она вдруг откроет и позовет его, она не пришла… Не почувствовала, что он стоит там внизу, на пустой улице, стоит и ждет… Другая на ее месте, может, и почувствовала бы…
Он лежал на боку, лицом к залу. Раздался быстрый, глухой, но резкий стук, шедший, казалось, издалека и одновременно из-под его койки. Гордвайль не смог догадаться, откуда он доносился, и встревожился. Привстал на локте и стал вглядываться в лежавших, но никто не обращал на стук внимания. Возможно ли, что никто, кроме него, не слышал этого стука? Сосед все еще не вернулся из коридора — куда он, к черту, подевался?! Постукивание продолжалось минуты две и внезапно прекратилось. И только теперь он понял, что стук шел снизу, от труб центрального отопления, проходивших вдоль стен рядом с полом. Несомненно, уже восемь часов, и это приказ лежать тихо. В тот же миг вернулся его сосед, идя на цыпочках, и стал торопливо снимать с себя пальто и пиджак. Бросил взгляд на Гордвайля и, увидев, что глаза у него открыты, заметил шепотом:
— Теперь, значит, спать и ни звука! Тсс-с! Закон здесь железный, кто нарушит, тому не сдобровать. Я-то знаю.
Он забрался под одеяло и замолчал.
В тот же миг из смежного зала появился надзиратель и стал прохаживаться меж коек, как единственный живой на поле брани с рассеянными после битвы телами павших (тишину теперь не нарушало ничто, кроме редких всхрапываний), затем он вышел, всем своим видом выражая удовлетворение от добротно исполненной работы.
— Вот и проверка прошла, — проворчал сосед с койки напротив. — А мне все не спится. Вам, как видно, тоже, а?
— Еще так рано.
— То-то и оно! Правда, здесь вы обязаны встать по побудке. В полпятого утра уже стучат по трубам отопления, и все должны мгновенно подняться. Порядок тут прямо как в казарме или тюрьме. Можете мне поверить — уж мне-то и то, и другое знакомо. Небось, не вчера родился.
Человек этот начал занимать Гордвайля, и, поскольку спать ему еще не хотелось, он спросил, когда тот сидел в тюрьме и за какие прегрешения.
— Э-э, мил-человек, — отвечал сосед не без рисовки, — в моем-то возрасте человек уже кой-чего успел испытать, всякое повидал! А в тюрьму попасть — самое простое дело! По мелочи, по какой-нибудь глупости, можно сказать, — и ты уже в каталажке. А у бедных особое счастье в этом деле. Можно сказать, что тюрьмы только для них и строились, для бедных то есть. Богатый человек и на пороге тюрьмы не показывается. А когда уж случается такое, то найдет быстро какую-нибудь уловку и выскользнет, можете мне поверить. Что до меня, то я сидел уже не раз. И скажу вам: не так страшен черт, как его малюют. Иногда, по зиме, и нарочно что-нибудь сделаешь, чтобы только попасть туда. Там хоть крыша над головой есть, да и для желудка кусок найдется.
— В первый раз, — стал отвечать он на вопрос Гордвайля, — когда я попался, еще совсем молодой был. Получил тогда четыре года. Не шутка, когда ты молодой да неопытный! Отец мой был портной по профессии, закройщик первой категории. Костюм, им сшитый, песня, не костюм был. Можете себе представить, несколько лет он работал закройщиком у Бергнера. Но ремесло не любил. Есть люди, которые не созданы для работы. Что угодно, лишь бы не отсиживать на работе сколько-то часов каждый день. И ничего тут не поможет! Кровь так и кипит у них в жилах. Я думаю, люди уже рождаются кто лошадью, а кто всадником, и отец мой был как раз из числа всадников. А еще он любил золотые украшения, особенно кольца с драгоценными камнями. Нет, не носить их, это ему было безразлично, а так просто: перебирать, тешить взор, как ребенок тешится игрушкой. Даже держать украшение в руках доставляло ему огромное наслаждение. Так и случилось, что он забросил портняжничество и занялся торговлей золотыми украшениями. Купит кольцо (есть такая особая биржа), потешится им несколько часов, а то и день целый, да и продаст с малой прибылью, а то и себе в убыток, и покупает следующее. Но основной его доход в то время был от картежной игры. У него был приятель-румын — Чортонеску. Мужчина с осанкой и манерами, одевался франтом. Он как сейчас стоит у меня перед глазами: высокого роста, отличная фигура, черты лица жесткие, мужские, лицо еще молодое, хотя в густых волосах уже седина проглядывала. Эта седина в сочетании с молодым еще лицом придавала ему этакий отблеск благородства. Он и вправду имел слабость прибавлять к своему имени какой-нибудь титул: когда граф Чортонеску, когда барон Чортонеску или что-нибудь в этом роде. И должен вам сказать, все ему верили. Иначе было просто нельзя. Еще бы удивились, если бы посмел кто-нибудь сказать про него, что он не граф никакой и не барон. Даже в акценте его, когда он говорил по-немецки, было что-то благородное. Он, кстати, несколькими языками владел. Кроме немецкого и румынского говорил еще по-французски, по-итальянски и немного по-английски. Словом, для меня он был олицетворением мужественности, элегантности, знания света. Короче говоря, этот Чортонеску стал завсегдатаем больших кафе, таких, как «Бристоль», «Риц» и тому подобное, и подолгу просиживал там, поджидая «жертву». Прежде всего его внимания удостаивались молодые люди и иностранцы. Он подсаживался к ним, знакомился, заводил разговор. В выборе темы для разговора у него никогда не было трудностей, он умел говорить о чем угодно со знанием дела: живал подолгу во многих городах Европы, бывал и в Америке. Приглядевшись к новому знакомцу и сочтя его подходящим, он приглашал его на следующий день в шикарный ресторан — пообедать и перекинуться в картишки. Тем временем посылалась весточка моему отцу. Вечером, в назначенный час, отец появлялся в игральной комнате ресторана, как совершенно посторонний человек, останавливался за спиной партнера этого румына, как будто просто из любопытства желая понаблюдать за игрой, и на языке знаков передавал Чортонеску, какие карты на руках у его противника. Вы догадываетесь, что у того не оставалось никаких шансов на выигрыш. Через несколько часов он выходил их ресторана гол как сокол. Когда кто-нибудь из игроков приглашал Чортонеску на повторный кон на следующий вечер, тот всякий раз находил повод уклониться от приглашения. Он никогда не играл дважды с одним и тем же человеком. Осторожный был. Иногда именно отец находил очередную жертву, он тоже был дока по этой части. Тогда играл он, а румын стоял за спиной у противника и смотрел тому в карты. Исход был тот же. Выезжали они и на известные курорты: Карлсбад, Мариенбад, Ишль, Боцан, Абация и т. д. Останавливались в разных отелях, ясное дело, самых роскошных, и игра начиналась сызнова. Зарабатывали они порядком, но и расходы были немалые. А кроме того, и тут, как в любом ремесле, был свой мертвый сезон, когда приходилось жить на накопленное, а то и потуже затягивать пояс. И знаете, они ни разу не попадались: четко работали. Мне тогда было восемнадцать лет. Мать моя испустила дух, когда я еще был ребенком, братьев и сестер у меня не было. Отец хотел сделать из меня коммерсанта, и, когда я закончил школу, он отдал меня в большой торговый дом, специализировавшийся по тканям и пряже. Но больше нескольких месяцев я там не продержался. Пропали пятьдесят крон — и меня уволили. Впрочем, увольнение не слишком меня огорчило. «Филейной частью», на которой просиживают часы на работе, природа меня не наградила. Какое-то время я прошлялся по улицам и был отдан в другой торговый дом. Там я тоже не выдержал срока, и это повторилось и в третий, и в четвертый, и в пятый раз — всегда из-за какого-нибудь проступка. Когда отец бросил портновское дело, мне было уже восемнадцать, и я уже с полгода числился в фирме по экспорту. Был я усерден, внимателен, дело знал и к тому времени зарабатывал сто крон в месяц, недурное жалованье, хозяева были мной довольны. Но только я строил другие планы на будущее. Мелочами заниматься больше не хотелось. Я ждал благоприятного часа. И возможность не замедлила подвернуться.
