Дёрдь Конрад - Соучастник
Во дворе, возле высохшего мраморного фонтана, растет уксусное дерево. Под ним сидит, играя музыкальными часами, сумасшедшая учительница. Подозвав меня, она дает мне послушать простенькую мелодию, шаловливо трясет седыми кудряшками, потом отпускает: «Ладно, ладно, сексуальный маньяк-убийца, ступай. Пообещай только, что не станешь меня душить!» Она всегда это говорит. Мастерская по обивке мебели все еще закрыта: мастера недавно нашли мертвым, с расстегнутыми штанами, на кушетке с шелковой обивкой. Каждое воскресенье, в утренние часы, его посещала, за скромную сумму, молодая женщина. Провидение забрало старика, когда он был на пике блаженства. А на крышу этого гаража, говорят, в последние дни штурма спрыгнул один дезертир, и сразу за ним юноша-еврей, которому на лету, выстрелом сверху, послали пулю в спину. Дезертир протащил своего товарища до угла, но там жандармский патруль, найдя их документы подозрительными, застрелил обоих в затылок. Мимо распахнутой двери консьержки я прохожу торопливо, она не замечает меня. Мужчинам, которые возвращаются домой поздно вечером, она открывает дверь подъезда в распахнутом халате, у тех, кто подружелюбнее, берет руку и кладет ее себе на обрюзгшую, но все еще массивную грудь. Если видит, что настроение у них соответствующее, открывает с черного хода приемную детского врача и на высокой белой смотровой койке устраивает свой собственный частный прием. На улице у подъезда сидит старуха в каракулевой шапке, зимой она продает жареные каштаны, сейчас — цветы. Покупателям посолиднее она время от времени сообщает, что собирается отказать в наследстве своей дочери, которая до того обнаглела, что подтирает ее шапкой пол, где кошки нагадили. «Давненько я вас не видела», — замечает она. «И сейчас не видите, — говорю я. — Меня здесь не было, понимаете?» «Понимаю, — отвечает она без всякого удивления, — Вы — привидение, как моя дочь. Она тоже ко мне иногда приходит». «Неужто умерла?» «Здесь вот, у меня на глазах, машиной сбило. Я ее спрашиваю: как тебе там, дочка? Она отвечает: а, здесь, в Пеште, лучше было. И я, сударь, ей верю. А вы тоже просто так домой заглянули? Беда с этим человечеством, нигде оно места себе не находит».
Морщинистые, израненные, поседевшие стены. Переплетная мастерская, зеленная лавка, электромонтер. Каштановое дерево, голуби, строительный мусор, машины, ищущие, где припарковаться, пьяные на ступеньках корчмы. Из дверей мясной лавки льется запах теплого копченого мяса; перочинным ножом я режу мясо на кусочки, рядом ест трубочист, я держусь за пуговицу и через стекло витрины смотрю на улицу. Двое: один на скамейке, второй в машине — обмениваются взглядами. Честно говоря, так славно было бы вновь забиться в умеренно привлекательное, материнское тело города, заключив сепаратный мир с пахучей его ограниченностью. Мясо было вкусным; стакан вина в соседней корчме. Двое толкают друг друга, в глазах — гнев: «Шкуру спущу!» «Яйца отрежу!» «Дерьмом накормлю!» «Глаза зажигалкой выжгу!» «Угостишь еще стопкой?» «Ладно, но это — последняя». «Выпьем, и больше я тебя не знаю». «Может, больше и не встретимся никогда?» Ко мне подходит псевдонищий, сообщает: он только что вышел из тюрьмы, домой хотел бы поехать, к семье, в провинцию, да нету денег на поезд. Уже лет тридцать, как он только что из тюрьмы; скудость его фантазии раздражает меня. «Скажите, за столько лет нельзя было что-нибудь новенькое придумать?» «А зачем?» «Да ведь никто не верит уже». «Верят, не верят, это их дело. Важно, что деньги дают, и не один форинт, а два. Вы ведь мне тоже дадите». «Даю десять». «Много. Вы, я вижу, норовите мою моральную поддержку купить. Я не продаюсь. Я еще никому и никогда свои руки, свой труд не продавал. Так что будьте любезны, давайте два форинта: не могу я столько времени на одного клиента тратить». Стоит, прислонившись спиной к стене, женщина; она так одинока в этой сутолоке, что даже бесцеремонные завсегдатаи корчмы оставляют вокруг нее небольшое пустое пространство. Она обращается к кому-то, кто далеко отсюда: «Я же сказала тебе: оставайся. Почему ты ушел? Разве тебе со мной было плохо?» Молодой парень с седой головой, опираясь на костыль, пьет пиво с палинкой, курит зловонную сигару, руки у него дрожат; он замечает, что я смотрю на него. «Жена вывела из себя. Опять забрюхатела, едри ее в корень. Я на рынке мелочь всякую продаю, с инвалидной коляски. Можно на это четверо детей содержать? А если сейчас скажешь ей, мол, черт с тобой, ладно, так ведь она через год опять обрадует, что пятый намечается. Такая она баба: руку ей на живот положи, и она уже понесла. А у нас одна комнатка, представляете, она прямо перед детишками тащит меня на себя, а они вокруг прыгают. Быть бы мне голубым — жил бы, как человек. От баб что? Детишек куча, да нищета, да вкалывай с утра до вечера».
15Телохранители мои перед корчмой — в хорошем теле: маленькие глазки, налитая шея. Герои нашего времени; я хотел бы видеть их портреты на обложках иллюстрированных журналов. Разглаженный мокрой щеткой пробор, в нем немного перхоти: какие мысли приходили тебе в голову, брат мой во Христе, когда ты утром стоял перед зеркалом в ванной? Если ты поставлен за кем-то следить, то прирастаешь к нему, как тень. От меня ни одна собака не убежит, хвастаешься ты зеркалу. Они настороже, они готовы ринуться следом за мной; погодите, я люблю эту площадь, дайте еще чуть-чуть поглазеть. А вы тоже глазейте по сторонам, есть туг и кроме меня интересные вещи. Не стоит воспринимать свою роль так уж серьезно. Я вижу, они разговаривают в машине по рации; «Торчит», — разочарованно сообщает, должно быть, в центр один из моих ангелов-хранителей. Мимо проходит красивая молодая женщина, я радуюсь: заметили! Я меняю позу; грустно: их взгляды мгновенно соскользнули с нее. Я направляюсь в сторону одного из них; он поворачивается спиной, уходит в сторону. Хореография слежки предписывает им держаться на расстоянии от меня.
Маленький портняжка, краснея, протягивает мне руку из двери своей мастерской; в последний раз я видел его, когда меня забирали. «Вы таки снова здесь, господин Т.? Выглядите прекрасно. Из-за границы, должно быть? Да, ничего не скажешь: наука, красивые дамы, море. Нет, нет, я не завидую. Не завидую. Я уж как-нибудь тут, в этой дыре, с семи утра до десяти вечера. Не вымерли еще кустари, не вымерли. Может, соорудим вам, господин Т., красивое осеннее пальто? Именно так, осеннее, а не весеннее: осенние плоды — самые вкусные». С объемистым кульком выходит на улицу кондитер, вокруг него собирается детвора, он раздает им обрезки печенья, они накидываются на них, щебеча, как воробьи. Я протягиваю сигарету человеку в пижаме: он тянет ко мне руку из-за решетки в окне больницы, другой рукой хлопает себя по губам. В замусоренном подвале, при неоновом свете, человек в замасленной блузе собирает какой-то механизм; сняв очки, устало трет запястьем глаза. Из открытого окна доносятся звуки скрипки. Женский голос: «Короля Кароя короновали в шестнадцатом». Мужской голос: «Нет, радость моя, в семнадцатом». Женский голос: «Ах, значит, я вру?» Падает стул, топот: должно быть, гоняются друг за другом вокруг стола. Тишина. Женский голос: «Гости все равно уже не придут, давай допьем эту палинку, зайчик». Мужской голос: «Допьем, зайка». На меня натыкается слепой; с чувством вины взяв его острый локоть, я перевожу бедолагу через мостовую. Когда мы на той стороне, он вытаскивает мятую фотографию: «Вот такой была моя жена, а возле нее — это я». На снимке — двое слепых. «Зачем вы с собой это носите?» «Рука лучше помнит, когда я держу это фото».
В какой-то витрине я с любопытством разглядываю сверкающий, искрящийся электрический поезд. Поливальная машина брызгает мне сзади на брюки; на меня смотрит, смеясь, молодая пара, они тоже мокрые; потом они забывают обо мне и продолжают целоваться. Толстая женщина прислоняет пьяного мужа к афишной тумбе и оплеухами пытается привести его в чувство. «Хватит! — говорит муж. — Пошли». Он обхватывает широкие плечи жены, и они, шатаясь, бредут дальше. Ко мне подкатывают на роликах двое мальчишек, показывают паука в спичечной коробке, предлагают купить. На огороженной проволочным забором площадке прыгают, ловя соскальзывающий с края корзины мяч, девушки с подрагивающими ляжками. Пожилая женщина, держа в руке мертвую кошку, трясет кулаком вслед удаляющейся машине: «Чем богаче, тем наглее!» Грустный столяр, сидя перед бутылкой вина, машет мне из подвальной мастерской; по крутой лестнице с узкими ступенями я спускаюсь к нему и — ради ритуала — спрашиваю, сколько стоит починить ножку стула. Как я и ожидал, он называет безумную цену, только чтобы отпугнуть клиента: работать он терпеть не может, зато обожает поговорить. Столяр предлагает мне вина и зовет заходить завтра: он еще подумает насчет цены. Какой-то старик с важным видом останавливает поток машин: с тротуара к скверу невозмутимо шествует курица. Старик, сидя на скамейке, читает газету, курица сидит позади него, на спинке скамьи, старику явно не нравятся новости; курица тоже заглядывает одним глазом в рубрику внешней политики. Старик — привычная фигура на этой площади; жена его умерла от рака, сына повесили за пятьдесят шестой. Он так больше и не женился: старуха ему не нужна, а молодым — он не нужен. «Вы, сударь, понятия не имеете, что за преданное и мудрое существо — такая вот курица. Жена, царствие ей небесное, вечно меня за нее грызла. Но послушали бы вы это размеренное, ласковое кудахтанье! Очень вам советую: успокаивает, как никто». Останавливается такси, из него выскакивает прилично одетый господин и пускается бегом через сквер; шофер догоняет его, подставляет ножку, пассажир, перевернувшись на спину, смеется: «Я проверить хотел, догонишь ты меня или нет?» Я сажусь на скамейку; рядом, на дереве, пришпилено объявление: продается арфа. Старик девочке — внучке, должно быть: «Барбара, хочешь на арфе играть?» Ладонь Барбары в растаявшем шоколаде, она вытирает ее о штаны деда; «Хочу», — отвечает она охотно. Под соломенной шляпкой, украшенной пластмассовыми фруктами и цветами, жеманно выпячивает накрашенные губы старая Габриелла; десять лет назад она была еще Габором, потом Габор решил, что он — скорее, женщина. Коротенькие, узловатые ножки Габриеллы и в золотистых колготках смотрятся не очень. Зато она мастерица стряпать; люди в окрестностях хорошо ее знают и смеются над ней, а она благодарно улыбается всем и благодарит. «Как жизнь, Габриелла? — спрашиваю я. — Каждый день сплошные успехи?» Она прикрывает морщинистые веки с темно-синими тенями: «О, я прямо нарасхват. Представьте, у меня сейчас салон педикюра, исключительно для мужчин. Не хотите зайти?» В корзине у нее, среди пучков зеленого салата, бьется толстый карп. Я покупаю газету, сажусь на скамью, спокойно наблюдаю за своими соглядатаями. Все тот же слепой: он идет назад. Хочет перейти улицу — и просит одного из моих телохранителей, чтобы тот ему помог. Конфликт чувства и долга. Ладно, молодой человек, переведите, а я за это обещаю, что никуда не уйду.
