Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
Одним из более аккуратных сотрудников и, без сомнения, самым начитанным оказался Вате Осио. С первого же номера «Кроники» у него никогда не было провалов, и его «Дневник одной машинистки» под псевдонимом Долли Мело в конце концов завоевал сердца читателей. Никто не мог поверить, что столько разных дел будут выполняться с таким изяществом одним и тем же человеком.
Боб Прието мог воспрепятствовать крушению «Кроники» с помощью какой-нибудь медицинской или художественной находки Средних веков. Но что касается работы, у него было четкое правило: нет оплаты — нет продукта. Очень скоро, разумеется, и с болью в наших душах, он перестал с нами работать.
От Хулио Марии Сантодоминго мы добились публикации четырех загадочных рассказов, написанных по-английски, которые Альфонсо перевел с волнением ловца стрекоз в рощах его необычных словарей и которые Алехандро Обрегон проиллюстрировал с изысканностью большого художника. Но Хулио Мария много путешествовал и в таких противоположных направлениях, что стал невидимым участником газеты. И только Альфонсо Фуэнмайор знал, где найти его, и выдавал нам его с вызывающей тревогу фразой:
— Каждый раз как я вижу, что летит самолет, думаю, что там летит Хулио Мария Сантодоминго.
Остальные были случайными сотрудниками, поддерживающими наше состояние беспокойства только в последние минуты перед закрытием или оплаты.
Богота встретила нас как равных, но никто из полезных друзей не сделал усилий никакого рода, чтобы удержать еженедельник на плаву. За исключением Хорхе Саламеи, который понимал сходство своего издания и нашего, и предложил нам соглашение об обменах материалами, которое дало хорошие результаты. Но я думаю, что в действительности никто не оценил то, что «Кроника» уже была чудом. Издательский совет включал шестнадцать членов, выбранных нами в соответствии с признанными заслугами каждого, и все были реальными людьми, но настолько занятыми, что можно было сомневаться в их существовании.
Побочное значение «Кроники» для меня заключалось в том, что она вынудила меня писать рассказы на скорую руку к сроку, чтобы заполнять непредвиденные пустоты, тревожась что ее придется закрыть. Я сидел за машинкой, пока линотиписты и наборщики делали свое дело, и изобретал из ничего рассказ размером, соответствующим свободному месту. Так я написал «Про то, как Натанаэль наносит визиты», который устранил насущную проблему на рассвете, и «Глаза голубой собаки» пять недель спустя.
Первый из этих двух рассказов был началом серии с одним и тем же персонажем, чье имя я взял без разрешения у Андре Жида. Позже я написал «Конец Натанаэля», чтобы спасти газету в последний момент в другой раз. Оба составили часть серии из шести рассказов, которые я упрятал в архив, когда понял, что они не имели со мной ничего общего. Из тех, что у меня остались не полностью, помню один без малейшей мысли о его содержании: «Про то, как Натанаэль одевается невестой». Персонаж я выдумал, он не основывался на собственных или чужих переживаниях, и я не могу представить, как мог быть у меня рассказ на такую сомнительную тему. Натанаэль, одним словом, был литературным риском без человеческого интереса. Следует хорошо помнить об этих бедствиях, дабы не забывать, что персонаж не придумывается на пустом месте, как я захотел это сделать с Натанаэлем. К счастью, воображение не дало мне уйти так далеко от себя самого, а кроме того, я также был убежден, что литературная работа должна оплачиваться столь хорошо, как кладка кирпичей, и если мы платили хорошо печатникам, то с большим основанием нужно платить писателям.
Лучший отклик, который мы имели о нашей работе в «Кронике», нам пришел в письмах дона Района, адресованных Херману Варгасу. Он интересовался самыми неожиданными новостями и друзьями и событиями из Колумбии, и Херман ему отправил вырезки из прессы и рассказывал ему в бесконечных письмах о новостях, запрещенных цензурой. То есть для него было две «Кроники»: одна, которую делали мы, и другая, которую ему резюмировал Херман в конце недели. Комментарии, восторженные или строгие, дона Рамона о наших статьях были нам необходимы как дыхание.
Причины, которыми мы хотели объяснить провалы «Кроники» и неуверенность группы, люди усматривали в моем врожденном и заразном невезении. Как убийственное доказательство читали мой репортаж о Бераскочеи, бразильском футболисте, с которым мы хотели примирить спорт и литературу в новом жанре, и это была решительная неудача. Когда я узнал о моей постыдной репутации, она была уже распространена среди клиентов «Джэпи». Лишенный уверенности всем моим существом, я обсудил это с Херманом Варгасом, который все уже знал, как и остальные в группе.
— Спокойно, маэстро, — сказал он мне без малейшего сомнения. — Сам дар писателя объясняется большим везением, которое никто не в силах разорить.
Не все ночи были плохими. Ночь на 27 июля 1950 года, в веселом доме Черной Эуфемии, сыграла определенную историческую роль в моей жизни и писателя, и человека. Я не знаю, в честь какого праздника хозяйка приказала приготовить санкочо из мяса четырех видов, и возбужденные дикими запахами выпи посетители устроили гвалт вокруг очага. Один бешеный клиент крепко схватил выпь за шею и бросил ее живую в кипящую кастрюлю. Птица едва успела издать крик страдания с прощальным ударом крыла — и утонула в адских глубинах. Варварский убийца пытался схватить другую, но Черная Эуфемия уже поднялась с трона во всем своем величии.
— Стой, черт возьми, — закричала она, — пусть выпи вырвут твои глаза!
И только для меня имело значение, почему он был единственным, кто не попробовал оскверненное санкочо. Вместо того чтобы пойти спать, я бросился в офис «Кроники» и написал на одном дыхании рассказ о трех клиентах, которым выпи выклевали глаза, но никто им не поверил. У меня было только четыре листа бумаги офисного размера с двух сторон, и я рассказывал от первого лица множественного числа голосом без имени. Это рассказ прозрачного реализма и, без сомнения, самый загадочный из моих рассказов, который к тому же меня направил по курсу, который я был уже почти готов оставить только потому, что не сдюжил. Я начал писать в четыре часа утра в пятницу и закончил в восемь, измученный пожеланием Черной Эуфемии. С помощью надежного соучастия Порфирио Мендосы, давнего наборщика «Эль Эральдо», я переделал заранее подготовленные гранки для выпуска «Кроники», который поступал в продажу на следующий день. В последнюю минуту, отчаявшись из-за гильотины завершения работы, я продиктовал Порфирио окончательное название, которое наконец-то нашел, и он написал на расплавленном свинце: «Ночь, когда хозяйничали выпи».
Для меня это было началом нового этапа после девяти рассказов, которые все еще витали в метафизических облаках и когда у меня не было никакой перспективы, чтобы продолжать жанр, который я никак не мог уловить. Хорхе Саламея повторил его на следующий месяц в издании «Критика», великолепном журнале большой поэзии. Я снова прочитал его пятьдесят лет спустя и думаю, что я бы не поменял в нем ни запятой. Посреди беспорядка без руля и без ветрил, в котором я тогда жил, начиналась моя весна.
Страна, наоборот, вошла в штопор. Лауреано Гомес вернулся из Нью-Йорка, чтобы быть провозглашенным кандидатом-консерватором на должность президента Республики. Либерализм отступил перед властью насилия, и Гомес был выбран единогласно 7 августа 1950 года. Учитывая, что конгресс был закрыт, он принял дела у Верховного Суда.
Ему с трудом удалось править, стоя одной ногой в могиле, поэтому через пятнадцать месяцев он снял с себя обязанности президента по причинам, на самом деле связанным со здоровьем. Его заменил юрист и парламентер консерватор Роберто Урданета Арбелаэс, как первый выдвинутый от Республики. Понимающие люди это истолковали как решение, очень свойственное Лауреано Гомесу, — отдать власть в другие руки, но не теряя ее, и продолжать руководить из своего дома через посредников. А в срочных случаях по телефону.
Думаю, что возвращение Альваро Сепеды с его степенью Колумбийского университета из Нью-Йорка за месяц до жертвоприношения выпи было решающим, чтобы разделить злополучное провидение тех дней. Он вернулся еще более взъерошенный и без усов щеточкой, еще более дикий, чем до отъезда. Херман Варгас и я, которые ждали его вот уже несколько месяцев со страхом, что его сделают более смирным в Нью-Йорке, умирали от смеха, когда увидели, как он спускается из самолета в пиджаке и галстуке, приветствуя нас с трапа первым изданием «За рекой, в тени деревьев» Хемингуэя. Я вырвал его из рук, погладил с двух сторон, а когда захотел у него что-то спросить, он наклонился ко мне:
— Это дерьмо!
Херман Варгас, задыхаясь от смеха, прошептал мне на ухо: «Вернулся такой же». Однако Альваро нам объяснил потом, что его мнение о книге было шуткой, поскольку он только-только начал читать ее в самолете из Майами. В любом случае нам подняло дух то, что он привез с собой лихорадку журналистики, кино и литературы. В следующие месяцы, между тем как он снова адаптировался, он нас поддерживал с температурой сорок градусов.
