Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни
— Это дерьмо!
Херман Варгас, задыхаясь от смеха, прошептал мне на ухо: «Вернулся такой же». Однако Альваро нам объяснил потом, что его мнение о книге было шуткой, поскольку он только-только начал читать ее в самолете из Майами. В любом случае нам подняло дух то, что он привез с собой лихорадку журналистики, кино и литературы. В следующие месяцы, между тем как он снова адаптировался, он нас поддерживал с температурой сорок градусов.
Это была заразная болезнь. «Ла Хирафа», которая эти месяцы крутилась вокруг да около, вслепую, вдруг обрела дыхание с помощью двух фрагментов из черновиков «Дома». Один был «Сын полковника», никогда не родившийся, а другой «Ни», о беглой девочке, в чью дверь я звонил много раз в поисках различных дорог, но она мне ни разу не ответила.
Я вновь вернулся к моему увлечению взрослого человека к забавным сыщикам, но ни как к воскресному развлечению, а как к новому литературному жанру, без настоящей причины отвергнутому в детских. Моим героем был Дик Трейси. Кроме того, разумеется, я восстановил культ кино, который мне привил мой дедушка и поддерживал дон Антонио Даконте в Аракатаке, и который Альваро Сепеда превратил в евангелическую страсть для страны, где лучшие ленты знали по рассказам паломников. Это было удачей, что его возвращение совпало с премьерой двух шедевров: «Осквернитель праха», снятый Кларенсом Брауном по новелле Вильяма Фолкнера, и «Портрет Дженни», снятый Вильямом Дитерли по рассказу Роберта Натана. Оба я прокомментировал в «Ла Хирафе» после длительных обсуждений с Альваро Сепедой. Я был настолько увлечен, что взглянул на кино с другой точки зрения. До того как я познакомился с ним, я не знал, что самое главное было имя режиссера и что оно последним появляется в списке участников. Для меня это было простым вопросом — написать киносценарий и управлять актерами, ведь остальное делают многочисленные члены группы. Когда Альваро вернулся, я прошел у него полный курс во время разговоров с криками и белым ромом до рассвета за столами худших таверн, где он выдавал частями то, что ему преподавали о кино в Соединенных Штатах, и мы встречали рассвет, фантазируя, как сделать это в Колумбии.
Кроме этих ярких вспышек, впечатляющих друзей, которые следовали за Альваро с его крейсерской скоростью, была и другая сторона медали: он не имел выдержки сесть и писать. Мы, кто жил с ним рядом, не могли представить себе его сидящим больше одного часа за письменным столом. Тем не менее через два или три месяца после его приезда Тита Манотас, многие годы его невеста и супруга на всю жизнь, испуганная позвала нас, чтобы рассказать, что Альваро продал свой давнишний пикап и забыл в бардачке оригиналы, у которых нет копий, своих неизданных рассказов. Он не сделал ни одного усилия, чтобы найти их, с аргументом, вполне в его духе, — «шесть или семь дерьмовых рассказов». Друзья и сотрудники газеты помогали Тире в поисках фургона, много раз перепроданного по всему Карибскому побережью и землям вокруг до самого Медельина. Наконец мы его нашли в мастерской «Синселехо», на расстоянии около двухсот километров. Оригиналы на полосах печатной бумаги, мятые и неполные, мы доверили Тире из-за страха, что Альваро снова потеряет их по невнимательности или намеренно.
Два из этих рассказов были опубликованы в «Кронике», а остальные хранил Херман Варгас в течение примерно двух лет, пока для них не нашлось издательского решения. Художница Сесилия Поррас, всегда верная группе, проиллюстрировала их несколькими вдохновенными рисунками, которые были рентгенографией Альваро, одетого во все, в чем можно быть одновременно: водителем грузовика, ярмарочным клоуном, сумасшедшим поэтом, студентом из Колумбии или любой другой профессии, за исключением обычного и заурядного человека. Книга была издана «Мундо» под заголовком «Все», и мы находились в ожидании, но это издательское событие прошло незамеченным для высокопарной критики. Для меня, и так я написал тогда, это была лучшая книга рассказов, которую опубликовали в Колумбии.
Альфонсо Фуэнмайор со своей стороны писал критические и литературные комментарии в газетах и журналах и с большой скромностью объединял их в книги. Он был читателем необыкновенной ненасытности, едва сравнимой с любовью к чтению Альваро Мутиса или Эдуардо Саламеи. Херман Варгас и он были критиками настолько решительными, что делали это больше со своими собственными рассказами, чем с рассказами других, но мания находить новые достоинства их никогда не подводила. Это была творческая весна, в которой пронесся настойчивый слух о том, что Херман не спал ночами и писал мастерские рассказы. О них не знали ничего в течение многих лет, до того момента, как он закрылся в спальне своего отеческого дома и сжег их за несколько часов до женитьбы на моей куме Сусане Линарес, чтобы быть уверенным, что даже она не сможет их прочитать.
Предполагалось, что это были рассказы и эссе и, возможно, набросок одного романа, но Херман не сказал ни слова о них ни до, ни после и только накануне свадьбы совершил такие решительные меры предосторожности, чтобы об этом не узнала даже женщина, которая станет со следующего дня его женой. Сусана поняла, но не вошла в комнату, чтобы помешать ему, потому что свекровь ей бы этого не разрешила. «В то время, — сказала мне Суси годы спустя, со своим торопливым юмором, — невеста не могла войти до свадьбы в спальню своего суженого».
Не прошло и года, как письма дона Района начали становиться менее красноречивыми и каждый раз все более грустными и скудными. Я вошел в книжный магазин «Мундо» 7 мая 1952 года в двенадцать часов дня, и Херману ничего не оставалось, как сказать мне, что дон Рамон умер два дня назад в Барселоне, о которой грезил. Единственный комментарий по пути в полдень в кафе был, как и у всех: — Черт возьми!
Тогда я не осознавал то, что прожил этот год отлично от всей моей жизни, и сегодня я не сомневаюсь, что он был решающим. До тех пор я довольствовался моей неряшливой внешностью. Я был уважаем и любим многими в городе, где каждый жил на свой манер, в своем пристанище. У меня была насыщенная общественная жизнь, я участвовал в художественных и общественных вечерах в моих сандалиях странника, которые казались купленными в подражание Альваро Сепеды, и одетым в одни-единственные льняные брюки, и у меня было только две рубашки из диагонали, которые я стирал под душем.
День ото дня, по различным причинам, и некоторым довольно бездумным, я начал улучшать свою одежду, мне подстригли волосы как новобранцу, мне сузили усы и научили носить ботинки сенатора, которые мне подарил, не надеванными, доктор Рафаэль Маррьяга, блудный член группы, историограф города, потому что они ему были велики. Из-за неосознанного карьеризма в обществе я начал чувствовать, что задыхаюсь от жары в каморке четырехэтажного Небоскреба, как если бы Аракатака находилась в Сибири. Начал страдать от случайных клиентов, которые говорили громко, все громче и громче, и не уставал ворчать по поводу ночных проституток, продолжавших пускать в свои комнаты целые команды моряков-салаг.
Сейчас я понимаю, что мой вид нищего был не из-за бедности, не из-за того, что я был поэтом, а потому, что моя воля была всерьез направлена на упрямство — научиться писать. Так быстро, только едва различив хорошую дорогу, я покинул Небоскреб и перебрался в спокойный район Прадо, в другой городской и социальный конец, в двух кварталах от дома Мейры Дельмар и в пяти от знаменательной гостиницы, где дети богатых танцевали со своими девственными возлюбленными после воскресной мессы. Или, как сказал Херман, я начал улучшаться к худшему.
Я жил в доме родных сестер Авила — Эстер, Майито и Тоньи, — с которыми я познакомился в Сукре, и с тех пор они не оставляли усилий, чтобы вызволять меня из распущенности. Вместо маленькой спаленки из картона, где с меня слетело столько шелухи балованного внука, у меня теперь была собственная спальня с личной ванной и окном в сад и три приема пищи, не укладывающихся, конечно, в мою заработную плату извозчика. Я купил себе брюки и полдюжины тропических рубашек с нарисованными цветами и птицами, которые со временем заслужили мне тайную славу корабельного педераста. Своих старых друзей, с которыми у меня больше не было точек пересечения, я встречал тогда повсюду. Я обнаружил с ликованием, что они цитировали наизусть несуразности «Ла Хирафы», были фанатами «Кроники», к чему их призывало спортивное самолюбие, и даже читали мои рассказы, так их и не поняв в итоге. Я встретил Рикардо Гонсалеса Риполью, моего соседа по дормиторию в Национальном лицее, который поселился в Барранкилье со своим дипломом архитектора и меньше чем за один год организовал свою жизнь с «шевроле» седаном неизвестного года выпуска, куда запихивались ранним утром до восьми пассажиров. Он принимал меня три раза в неделю по вечерам, чтобы устроить гулянье с новыми друзьями, охваченными желанием навести порядок в стране, одни — формулами политической магии, а другие — столкновениями с полицией.
