Шарлотта Линк - Хозяйка розария
— Где сейчас Хелин?
— Ужинает с Мэй. Мэй страшно обиделась, потому что я сказала ей, что Майя дрянь и потаскуха, и теперь Хелин хочет ее морально поддержать. Якобы ради нашей с ней дружбы, но на деле она заботится о себе. Мэй часто возит ее в магазины и в кафе, и Хелин панически боится, что все это кончится, если мы с Мэй окончательно разругаемся.
— Эта история с Майей не угрожает вашей дружбе?
Беатрис беспечно махнула рукой.
— О, пустяки! Мэй и без того знает, что я думаю о Майе, я говорила ей об этом уже сто раз. Наверное, она в этот раз надулась из-за формы, в какой это было сказано. Единственный человек, на которого ее рассказ может произвести впечатление, — это Хелин.
— Вы говорили с Аланом?
— У меня руки чешутся взять трубку и позвонить, — призналась Беатрис, — но я всякий раз удерживаю себя. Алану сорок три года. В сущности, я не имею права вмешиваться в его жизнь.
— Я не могу понять, почему он так привязался к Майе, — сказала Франка. — Да, она смазливая девочка, но я не увидела в ней ничего особенного, никакой изюминки. На ее месте могла бы быть любая другая женщина.
— Он хочет только ее. Не спрашивайте меня, почему. Почему люди влюбляются друг в друга, почему любовь иногда так захватывает человека, что он не может отделаться от нее, даже если его постоянно унижают и оскорбляют? Или само это страдание делает невозможным разрыв отношений? Иногда я думаю, что Алан не сможет покончить с этими отношениями до тех пор, пока не установится равновесие сил. Но может быть, я просто мудрствую и придаю всему слишком много несуществующего смысла. Может быть, в Майе есть нечто такое, что очаровывает его и не дает уйти.
— Она сейчас с ним?
На лице Беатрис не дрогнул ни один мускул, но глаза затуманились.
— Да, она с ним. Наверное, убеждает его в том, что безумно его любит, что сильно изменилась. Он, конечно, ухватился за эту соломинку и крепко за нее держится. Но она, несомненно, снова обманет его, и он опять будет страдать.
— Вы не сможете его защитить, — тихо сказала Франка, — защитить надолго. Он уже взрослый.
Беатрис зажгла сигарету и нервно затянулась дымом. Франка видела, что она часто так курит.
— Я знаю. Я сама все время себе это говорю. Это его жизнь, его опыт, его шишки, которые он должен набить. Но, с другой стороны, это же мое дитя. И он всегда останется им.
— Вы сильно к нему привязаны?
— Я воспитала его одна. Может быть, поэтому наши отношения стали такими тесными. Не было равновесия. Не было партнера, мужа, на плечи которого можно было бы переложить часть груза. Мы всегда были вдвоем — Алан и я.
— И Хелин, — тихо подсказала Франка.
Беатрис поморщилась.
— Верно. Я чуть не забыла про Хелин. Хелин разрушила мой брак с Фредериком Шэем — она рассказала вам об этом? Вы, конечно, должны были вместе с ней пережить эту, поставленную ею, драму — как развивалась история с Фредериком, когда она поняла, что я ускользаю из ее рук…
НОЯБРЬ 1952 — СЕНТЯБРЬ 1953 ГОДАТой осенью, семь лет спустя после войны, Беатрис болела, болела душевно. Она бродила по туманному Лондону и видела вокруг безнадежность, зеркально отражавшую ее внутреннее состояние. Бегством в бурную деятельность она отреагировала на окончательный разрыв с Жюльеном и на известие о смерти родителей. Она вернулась на Гернси и окончила школу. Пресытившись вечными слезами и жалобами Хелин, она уехала учиться в Саутгемптон. Она удержалась на поверхности, перебиваясь многочисленными случайными заработками, ходила по Лондону в пальто со слишком короткими рукавами и в дырявых туфлях. Она училась, надрывалась на работе, но смогла, по крайней мере, в то время, идти прямо к цели, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Теперь все осталось позади. В кармане был диплом по английской и романской филологии, но работу она найти не смогла и провалилась в какую-то черную дыру. Ее захлестнули события, страхи, заботы; они душили ее, рвали на части. Впервые у нее появилось чувство, что смерть родителей окончательно опустошила ее, причинила боль, от которой было трудно дышать. Она вдруг поняла, что потеряла все. В мире не осталось ни одного человека, который принадлежал бы ей. С немногочисленными родственниками, жившими в Англии, она практически не общалась, и они были ей чужие. Дебора и Эндрю умерли. Она чувствовала, что не сможет вернуться и на Гернси. Остров и дом стали для нее невыносимыми. Значит, и родины у нее теперь не было. Все, что у нее осталось — это скорбь и боль.
Она жила в восточном Лондоне, в удручающей обстановке рабочего квартала, где до сих пор оставались нетронутыми разрушения, причиненные немецкими бомбами. Здесь не было части крыши, там окна с выбитыми стеклами были забиты фанерой. Во дворах, а иногда и на улицах, громоздились груды строительного мусора. Летом над стеной покачивалась покрытая листвой ветка дерева, но теперь, осенью, листва опала, и отвратительные голые сучья скрипели на ветру под безрадостным осенним небом, усиливая впечатление полной безнадежности.
Беатрис снимала квартиру на Бридж-Лэйн, в сером грязном доме, перед дверью которого никогда не высыхала большая лужа. На ступеньках валялся мусор, а на площадках стояли пустые бутылки. Обитателями дома были, в большинстве, безработные, многие из них, к тому же, беспробудно пили. Большие семьи в страшной тесноте ютились в крошечных квартирках. Жестокие ссоры и драки были в порядке вещей. Беатрис не могла их не замечать, и это внушало ей еще больший страх, опустошало и расстраивало ее. Свои жалкие гроши она зарабатывала, преподавая французский язык богатым светским дамам, и ей было невыносимо каждый вечер возвращаться из фешенебельных домов Западного Лондона в убогий полуразрушенный квартал, где она жила. Не для того она училась, чтобы из последних сил вбивать французскую лексику и грамматику в тупые головы избалованных пресыщенных женщин. Но выбора у нее не было. Даже исполнение давней мечты — получить работу в книжном издательстве — не принесло ей счастья. Потери, которые она пережила, подтачивали ее душу. Чувство внутренней пустоты и одиночества давило к земле. Иногда ее томительно тянуло на Гернси, она вспоминала луга, крутые скалы, вид моря и неба, которое было выше и чище неба над Лондоном. Но каждый раз, когда Беатрис отдавалась этим чувствам, позволяла себе такие мысли, она тотчас расплачивалась за них болью неотвязных воспоминаний; в голову тотчас вторгались мысли о родителях, о детстве, о розах и о тепле, которым был когда-то наполнен каждый день ее жизни. Вспоминала она и годы войны, то странное время, которое теперь казалось ей порождением страшного сновидения. Снова возникало то глухое, безысходное чувство, от которого сдавливало горло и становилось трудно дышать; от этих мыслей и чувств ей переставали повиноваться руки и ноги; казалось, что тяжкая печаль замедляет даже биение сердца.
