Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2008)
И тем не менее, насколько можно судить по работам Бочарова, к появлению на нашей литературной арене постструктуралистско-постмодернистской филологии он относится с чрезвычайным вниманием, памятуя, надо полагать, об объеме вопроса , и за творчеством филологов этого толка следит постоянно. Ирина Роднянская когда-то заметила, что Бочаров почти не соударяется с „чужими” и, как правило, оппонирует „своим”, тем, кто говорит на общем с ним ценностном языке — языке горних смыслов ; что он мало интересуется „ультранынешними” теориями текстового анализа, которые, казалось бы, могли вывести его из себя . Эти слова были написаны в 2000 году и для того времени совершенно справедливы. Однако за прошедшие с тех пор годы появилось несколько выступлений Бочарова — своего рода исповеданий веры, из которых очевидно, что этот филолог с „чужими” все-таки соударяется — и как еще соударяется .
Нет, из себя он, конечно, не выходит, — памятуя о том, что имеет дело с другой философской антропологией и что язык горних смыслов на современный „дискурс” не переводится. Вместо этого он спокойно и терпеливо рассказывает историю вопроса — историю русской филологии ХХ века, внося тем самым свою лепту в будущую методологическую дискуссию, которой нам не хватает, а также вполне отдавая себе отчет в том, что подобная дискуссия может иметь своим результатом лишь уяснение главных вещей и позиций, а не победу в споре ”.
Валерий Дымшиц. Или — или… К столетию Овсея Дриза. — “Народ Книги в мире книг”, Санкт-Петербург — США — Израиль, 2008, № 73-74.
Редкое исследование о выдающемся еврейском поэте и перипетиях переводов его, казалось бы, сугубо детских стихов на русский (особый персонаж здесь — Генрих Сапгир). Жаль, что этот текст не попал в один из толстых литературных журналов, здесь есть чему поучиться, занимаясь прикладным литературоведением и историей литературы.
Михаил Копелиович. Объяснение в любви (Заметки о поэзии Марии Петровых). — “Знамя”, 2008, № 10 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
К 100-летию поэтессы. “1956 год — рубежный в жизни Марии Сергеевны Петровых и в ее поэзии. Пожалуй, мало кому так повредил ХХ съезд компартии, ставший праздником для миллионов людей, ибо на нем (для тех, кто не помнит или, прости Господи, не знает) Хрущев начал разоблачение Сталина. Вскоре после съезда покончил жизнь самоубийством человек, к которому взывал автор стихотворения „Назначь мне свиданье на этом свете…”.
Пишет Виталий Шенталинский:
„Не случайно именно в пятьдесят шестом, когда из мест заключения один за другим стали возвращаться оставшиеся в живых репрессированные писатели (к каковым репрессиям приложил руку и будущий самоубийца. — М. К. ), Ф. застрелился. Это был исход из тупика совести и творчества”.
Начиная с момента трагической гибели любимого человека в поэзии М. Петровых открывается новая глава, которую я бы назвал „Оплакивание”. Об этом ниже — сейчас хочу возвратиться к мотиву неуверенности в себе, охаивания себя.
Личная утрата, похоже, не ослабила в ней, если можно так выразиться, привычки к самобичеванию . Мало того. Теперь она стала к себе еще строже, еще беспощадней. Кто из русских поэтов — не только современников, но и предшественников — был способен обратить к самому себе упреки такой крутости ?
Во мне души не стало.
Я больше не могу.
Простите, кредиторы.
Да, я кругом в долгу.
И опускаю шторы.
Конец, конец всему —
Надеждам и мученью,
Я так и не пойму
Свое предназначенье.
„Постылых ‘ни гугу’…” (середина 1950-х гг.).
Почти пятидесятилетняя, автор ряда поэтических шедевров, она заявляет о своем творческом банкротстве. И это, еще раз скажу, не поза. Это проза не находящего себя призвания”.
Георгий Кубатьян. Поэзия как звучный нерв. — “Знамя”, 2008, № 10.
Рецензия на первый том издания “Гранатовые четки. Армянская поэзия XX — XXI века”, исполненная отчаяния. Приведу обширную цитату, иллюстрирующую наше время Большой халтуры (имена здравствующих литераторов заменены инициалами):
“<…> О последнем пунктике — кто есть что — можно было бы догадаться, соблюди составитель элементарные пропорции, что ли: крупному поэту больше пространства, стихотворцу поскромней — поскромней и пространство. Не тут-то было. Скажем, из Ованеса Туманяна (1869 — 1923), при жизни прозванного „поэтом всех армян”, в книге помещено стихотворение да баллада (четыре странички). Зато москвич А. О., о котором, поверьте на слово, мало кто слышал — его имени не найти в армянских писательских справочниках, — удостоен десяти стихотворений (двенадцать страниц). А справок о них нет. Или соседствуют А. С. и Паруйр Севак. Ни про того, ни про другого — ни звука. Кто значительней? Ну, коли пишущий по-русски москвич С. представлен тринадцатью стихотворениями, Севак же — четырьмя, то ломать голову не придется… Наконец, еще два соседа по книге, ныне здравствующий Л. Д. и Аветик Исаакян (1875 — 1957), аттестованный еще Александром Блоком, который перевел два десятка его стихотворений: такого, мол, свежего и непосредственного таланта сейчас во всей Европе нет. И что же? Д. — восемнадцать стихотворений на двадцати пяти страницах, Исаакян — семь на девяти. Переводы Блока проигнорированы (равно как Ахматовой и Пастернака, Петровых и Самойлова, Мориц и Ахмадулиной), сведения об обоих отсутствуют…
Ситуацию могли б отчасти прояснить даты написания стихов. Их, однако, нет, или, верней, их означили в двух-трех случаях, явно невпопад. И так же невпопад объясняются (либо не объясняются) географические понятия и национальные реалии, переводятся (либо не переводятся) армянские слова. Принцип единообразия попросту неведом издателям, они не знают прописей, и перечислять азы, про которые они слыхом не слыхивали, бесполезно, да и неловко.
Не представляю, как издатели намерены расхлебывать кашу, которую заварили. Предупреждая, что перед нами только первый том антологии, кем они намерены заполнить второй? Теми, кому пока что не посчастливилось угодить в поле их зрения, в сферу их эрудиции, плюс авторами помоложе? Снова поставят во главу угла русский алфавит и пустятся по второму кругу? Надо же выдержать хоть один принцип…
Ну да Бог с ними, с принципами, ведь есть и такие немудрящие вещи, как усердие и внимание. <...> Согласимся, в относительно толстой книге можно по недосмотру приписать иксу перевод игрека. Но когда в порядке компенсации, должно быть, игреку приписывают переводы зета, когда такие недосмотры множатся и множатся (среди пострадавших — М. Петровых, А. Налбандян, В. Куприянов, М. Синельников и др.) — это, простите, чересчур. Особенно пострадал Арсений Тарковский, которого лишили баллады Туманяна и десятка стихотворений Чаренца. На этом фоне Вера Потапова, ставшая В. Потаповым, пройдет у нас по разряду корректорских оплошек, их ведь и без того пруд пруди…
Не повезло в книге многим и по-всякому. Вот, к примеру, Давид Ованес. Из шести его стихотворений два прерваны буквально на полуслове. Чем тут оправдаться? Разве что ссылкой на Велимира Хлебникова; читая свои стихи, „председатель земшара” мог оборвать себя сакраментальным „и так далее”. Тот же казус приключился с шедевром Егише Чаренца. <…>
„Духовно братские связи наших народов”, и литературные тоже, рвутся нынче на глазах. И все ж остаточный интерес к тому, что происходит у вчерашних „младших братьев”, еще теплится. Выпустить антологию армянской поэзии (либо, менее широковещательно, сборник армянских поэтов) — удачная в этой ситуации мысль. Увы, славный замысел изувечен исполнением. <...> История армянской поэзии ХХ века в лицах и динамика ее развития, которую должна была показать книга, не то что не показаны — даже не намечены; получилось авральное крошево, солянка сборная. <...> Литературная культура, издательская культура где-то востребованы, где-то же по соседству в обед сто лет не нужны. Злосчастная книга не единична и вышла не в захолустье — в Москве; для многих из армян, кто по старинке тянется к русскому слову, ее выходные данные равносильны знаку качества. Но делали ее, повторяю, люди, понятия не имеющие, как такую работу делать. Ума не приложу, как быть”.
