Флора Шрайбер - Сивилла
Коляска остановилась. Когда Рамон помогал Сивилле выйти, она задрожала в его объятиях.
Поездка на такси прошла в молчании.
Потом Сивилла и Рамон стояли у входа в ее дом.
– Ты не передумала? – спросил он. На его лицо легла тень печали.
– Если бы я могла… – ответила Сивилла.
«Как мне вынести это? – взмолилась она про себя. – В прошлом я не умела переживать кризисы, позволяла другим действовать за меня. Но теперь я стала другой. Теперь я способна сама справляться со своими проблемами. Кроме того, я способна видеть различие между романтическими мечтами и реальностью. Рамон любит меня, но ставит определенные условия. Я люблю его и хочу этих детей. Однако он превращает время в моего старого коварного врага».
Губы и щеки Рамона побелели. Он еще больше погрустнел и стал каким-то отстраненным.
– Я не желаю тебе зла, – безучастно сказал он, – только добра. Но если ты не передумаешь и не дашь мне об этом знать, мы больше никогда не встретимся.
– Зачем нам расставаться именно так, Рамон? – спросила она.
– Это решение приняла ты, Сивилла, – холодно ответил он. – Но помни, что ты можешь и отменить его.
Лавина уже сдвинулась, но земля еще не разверзлась. Катастрофа произошла, когда Рамон бросил ей горький упрек:
– Ты отвергла не только меня, но и троих детей, о которых говорила, будто любишь их, даже не зная. Но я вновь говорю тебе: ты еще можешь изменить свое решение.
Он повернулся, прошел несколько шагов и вновь вернулся. Коробочка с кольцом легла в руку Сивиллы.
– Все равно возьми его, – сказал он. – Этот камень подходит тебе по месяцу рождения. И ты любишь красивые вещи. Возьми его в память о жизни, от которой ты отказалась. В память о твоем отказе жить этой жизнью.
Сивилла вбежала в дом.
Она отвергла Рамона так же, как много раз отвергали ее, подумала Сивилла. В три с половиной года она спросила врача в больнице: «Вам не нужна маленькая девочка?» Он отвернулся от Сивиллы точно так же, как она только что отвернулась от Рамона. Она повернулась спиной к этим троим детям, как давным-давно врач повернулся спиной к ней.
Но почти сразу Сивилла поняла, что не должна чувствовать себя виноватой за свои действия. Попытка Рамона вызвать у нее чувство вины не увенчалась успехом. Осознание этого придало ей сил.
«Не использую ли я свое расщепление личности для мас кировки реальных страхов, удерживающих меня от того, чего я больше всего хочу? – спросила она себя. – И действительно ли я столь высокоморальна и благородна, что готова жертвовать собой ради защиты Рамона и его детей от моего недуга?» Но Сивилла знала, что ее собственное спасение зависит от ее стремления непременно выздороветь.
Как бы для подтверждения этого внезапного озарения Сивилла, войдя в квартиру, первым делом освободила вазу от уже засохших роз, принесенных три дня назад Рамоном.
На следующее утро Сивилла не хотела выходить на работу, но заставила себя сделать это. (Снова чувство долга, подумала она.) Однако Рамона там не было. Сивилле сказали, что он выполнил свою работу и больше ему не нужно возвращаться в отель.
Времени действительно не было. Рамон знал, что говорил.
К концу недели, убедившись, что ей слишком больно находиться там, где они были вместе с Рамоном, Сивилла рассталась с работой в отеле.
Она была уверена, что Рамон не затаил желания отомстить ей. И по своей натуре, и по воспитанию он был выше этих мелочных чувств. Вероятно, он никогда не простит ее за то, что она отвергла его любовь, но это уже совсем другое дело.
Воспоминания превратились в непрерывную пытку, поддерживая медленный огонь сожалений и огромное горе, которое не хотело отступать. Сивилла пыталась бороться с ним, старательно напоминая себе о практичности предлагаемого Рамоном брака и о связанных с этим манипуляциях. Это не мешало ей целыми днями лить слезы. Замечания других «я» еще больше расстраивали ее. Вики сказала: «Он был очень приятным человеком. Он всем нам нравился. Ты должна была рассказать ему правду». Пегги: «Он был просто потрясающий. Мы все хотели за него замуж». Ванесса не упустила случая уколоть: «Ты отвергла его, потому что внутренне, видимо, не хотела его».
На доктора Уилбур, которая вернулась вскоре после отъезда Рамона, произвела большое впечатление растущая зрелость пациентки. Письма Сивиллы информировали ее об этом: «Впервые во время вашего отсутствия я сумела постоянно оставаться собой». Психиатр, наблюдавший Сивиллу в этот период, подтвердил ее слова.
И в кабинете врача, и вне его в течение первых недель после возобновления анализа Сивилла выглядела более сильной, уверенной в себе. Она даже набрала вес, что в ее случае всегда было связано с улучшением здоровья, как физического, так и психического. Это являлось сильным психосоматическим аспектом grande hystérie Сивиллы.
Однако история с Рамоном беспокоила доктора. Упоминания о нем в письмах Сивиллы никоим образом не показывали серьезности их взаимоотношений. Доктор чувствовала, что, если бы в тот период она была здесь, эти отношения можно было бы спасти, побеседовав с Рамоном.
Однако Сивилла, демонстрируя свою новообретенную зрелость, утверждала, что из этого не получилось бы ничего хорошего, потому что Рамон не понимал эмоциональных проблем и сути психических заболеваний. А когда доктор Уилбур предложила ей написать Рамону и договориться о беседе с ним, Сивилла ответила:
– Сначала мне нужно знать, когда я поправлюсь.
– Вам уже гораздо лучше, – ответила доктор. – Вы писали, что оставались собой в мое отсутствие. Это продолжалось и после того, как вы расстались с Рамоном?
– Да, – уверенно ответила Сивилла. – «Другие» иногда разговаривали со мной, особенно в конце, но ситуацией владела именно я. – Не давая доктору освоиться с происшедшими в пациентке изменениями, Сивилла настойчиво повторила: – Вы так и не ответили на мой вопрос. Когда я стану здоровой?
– Я не знаю. Вы проявляли здоровье в своих взаимоотношениях с Рамоном. Но ваши парни продолжают противиться интеграции.
Сивилла пристально взглянула на доктора.
– Вы ответили на мой вопрос, – сказала она. – Если бы вы обещали, что я поправлюсь через месяц, через два, через три, то я написала бы Рамону и дала вам возможность объяснить ему мою ситуацию. Но время вновь предает меня.
– Если он любит вас, то все поймет, – возразила доктор. – Мы можем попробовать написать ему.
– Нет, – тихо ответила Сивилла. – Рамон – практичный человек. Он не будет дожидаться какую-то невротичку.
Выходя из кабинета доктора, Сивилла почувствовала полное одиночество. В песнях, подумала она, люди куда-то стремятся, кого-то любят, живут, танцуют, маршируют. Сивилла была оторвана от того, что любила.
Она не надеялась полюбить вновь. Однако в ее поражении был и элемент триумфа. В старые времена кризис, подобный этому, заставил бы Сивиллу диссоциироваться. Теперь же она не только осталась собой, но продолжала ощущать все большую устойчивость. Более того, переживания по поводу Рамона были настолько же реальными, насколько ирреальными были переживания прошлого. Хотя печаль терзала Сивиллу, новая реальность оказалась прекрасной. Впервые в жизни, несмотря на горе, она ощущала себя достаточно крепкой, чтобы защитить свое положение в реальном мире.
32. Единая
– Старая лоза, мертвая лоза, шипы и колючки, – говорила загипнотизированная Марсия в январе 1965 года. – Я боюсь жизни и этого мира. Боюсь входить в него. Боюсь быть отвергнутой, отторгнутой, отброшенной.
Это был естественный страх восстановления.
– Я вижу себя здоровым человеком среди здоровых людей, – заявила Ванесса. – Жизнь создана для того, чтобы жить, и я слишком долго дожидалась этого.
– По-моему, – признался Майк во время того же сеанса, – Сивилла заслуживает гораздо большего, чем ей кажется, и уж точно большего, чем казалось нам с Сидом. Люди ее любят – и Флора, и мать Флоры, и, конечно, госпожа доктор и Рамон.
– Возможно, – добавил Сид, – Сивилла сумеет делать вещи, которые хотим делать мы с Майком, но нам не позволяют. Возможно, нет ничего необычного в том, чтобы женщина строила перегородки. Может быть, она и сумеет стать такой женщиной, какой хочет, и сделать карьеру. Со способностями Майка и с моими, с нашим энтузиазмом она наверняка сможет. В общем, мы с Майком не против того, что она собирается делать. Нам нравится новая Сивилла.
Новая Сивилла? «Кто я?» – спрашивала она себя. «Кто она?» – задавала себе тот же вопрос доктор Уилбур. По тому что, хотя Сивилла еще не превратилась в цельную личность, она перестала быть всего лишь бодрствующим «я».
Единственным из Дорсеттов, кто являлся в этот период на сеансы, была новая Сивилла. Если доктор Уилбур хотела связаться с кем-нибудь из других «я», то она могла сделать это только с помощью гипноза.
