Флора Шрайбер - Сивилла
Рамон включил радио, чтобы послушать новости с рынка ценных бумаг. Диктор рассказывал что-то о показаниях психиатра по делу об убийстве.
– Complejos Аmericanos, – раздраженно бросил Рамон. – Люди, у которых есть реальные проблемы, не нуждаются в том, что вы называете психиатрией. Латиноамериканцы и европейцы не увлекаются этой глупой роскошью психиатрии, как делаете вы, американцы.
Молчание.
– Ты на что-то сердишься, cara? Я чем-то обидел тебя?
– О нет, Рамон.
Она взглянула на его темные волосы, на сверкающие глаза. Complejos Аmericanos. Американские комплексы? Как мало он понимает в этом! Ему никогда не понять переживания, которые осложняли ее существование.
Сивилла встала из-за стола и склонилась к камину.
– Октябрьские дни бывают холодными, – сказала она, разжигая огонь.
– Позволь помочь тебе, cara, – предложил он, вставая на колени рядом с ней.
Она думала: «Я хочу заниматься с ним любовью. Хочу иметь от него ребенка. Если бы только я могла! Но я боюсь. Восемь недель моих страхов заставили бояться и его. Мы обнимались и целовались, но это все. Я хочу большего, и я должна получить большее».
Откликаясь на ее невысказанные желания, Рамон стал ласкать ее. Она прижалась головой к его груди. Он крепко обнял ее и сказал:
– Я измерял, когда у меня была эрекция. Семнадцать сантиметров. Неплохо?
Сивилла нервно улыбнулась и вспомнила, что привыкла думать, будто любовь ранит. Что когда люди любят тебя, они бьют тебя и запихивают в тебя фонарики и бутылочки. Она тут же отбросила эти мысли как относящиеся к эре, когда она еще не могла найти примирения с прошлым.
– Cara, я хочу тебя, – страстно пробормотал Рамон.
– Нет, Рамон, – ответила она, все еще содрогаясь от желания, и высвободилась из его объятий.
Он вновь притянул ее к себе и начал торопливо расстегивать молнию на платье. Сивилла покачала головой, застегнула молнию и перебралась на диван.
– Я люблю тебя, Сивилла, – сказал он.
– Я тоже люблю тебя, Рамон. И потому я говорю «нет».
– Но я не понимаю, – запротестовал он.
– Я знаю, что ты не понимаешь, – ответила она. – Я боюсь.
– Боишься меня, Сивилла? – удивленно спросил он. – Я люблю тебя.
– Я тоже люблю тебя. Но у меня есть основания бояться.
Рамон взглянул на нее одновременно с недоумением и нежностью. Стремясь достичь своей цели, он в то же время был готов защитить Сивиллу от ее страхов. Он тихо сказал:
– Возможно, сегодня неподходящее время.
Он надел пальто и подошел к двери.
– Завтра вечером, – сказал он. – Опера. Я позвоню тебе в шесть. Сначала мы пообедаем где-нибудь, где еще не были.
Он поцеловал кончики ее пальцев и вышел.
Когда за ним закрылась дверь, Сивилла подумала: что, если он больше не вернется? А что, если он вернется?
В следующее воскресенье Сивилла и Рамон прогуливались по Центральному парку. Камень, мимо которого они проходили, напоминал Сивилле о ее устойчивости. Голые ветви деревьев напоминали ей о сброшенной шелухе. Сказать, сколько из ее «я» успели слиться вместе, было так же трудно, как сосчитать шуршавшие под ногами листья.
– Ты тихая сегодня, mi amor [16 - Любовь моя (исп.).], – заметил Рамон.
– Я размышляла об опавших листьях и о неколебимости этого камня, – ответила она.
– Моя малышка поэтична, – заметил он.
– В детстве я писала стихи, – призналась Сивилла.
Рамон предложил покататься в коляске, запряженной лошадьми.
– В конце концов, – пошутил он, – я гость в вашей стране.
Когда они тронулись с места, Рамон достал из кармана небольшую коробочку, завернутую в белую бумагу и обвязанную голубой ленточкой.
– У меня есть кое-что для тебя, – сказал он, раскрыв коробочку.
У Сивиллы захватило дух, когда он достал из коробочки кольцо с бриллиантом и рубином и надел ей на палец.
– Мы недолго будем ходить обрученными, – сказал он. – Мы сразу поженимся. Ты поедешь со мной в Боготу к моим детям. Потом мы вернемся в Штаты вместе с нашей семьей. Ты довольна?
Разрываемая противоречивыми чувствами, Сивилла молчала. Этих детей она хотела, кажется, даже больше, чем самого Рамона. Если бы она стала их матерью, она была бы добра к ним, ограждала бы их от всего того, что довелось испытать ей. Все, что еще недавно казалось совершенно недостижимым, оказалось доступным, как это кольцо, которое надел ей на палец Рамон.
– Ты ничего не говоришь, – встревоженно заметил он. – Почему ты молчишь?
Некоторое время был слышен только стук копыт.
– Мы ненадолго задержимся в Боготе, – объяснил Рамон. – Ты не успеешь почувствовать тоску по родине.
Какую тоску по родине? Она была готова отправляться прямо сейчас. Ей хотелось выйти замуж за Рамона, помогать ему растить детей.
– Мне нужен ответ прямо сейчас. У нас очень мало времени, cara, – умоляюще проговорил Рамон. – Дети не могут ждать. Им нужна мать.
Конфликтующие эмоции все еще не позволяли Сивилле хоть что-то ответить. Рамону она казалась серьезной, погруженной в раздумья. Она приоткрыла рот, словно желая что-то сказать, и вновь стиснула губы.
– С тобой все в порядке? – встревоженно спросил Рамон.
Сивилла начала дрожать. Она боялась решительно менять свою судьбу.
– Ты должна ответить «да», – настаивал Рамон. – Это «да» я вижу в твоих глазах уже много недель.
Наконец Сивилла произнесла тихим, срывающимся голосом:
– Я люблю тебя, Рамон. Я хочу выйти за тебя замуж и помогать растить твоих детей. Но я не могу.
Сбитый с толку, он воскликнул:
– Почему? Кто может помешать нам?
Сивилла молчала. Она не могла сказать ему, что, хотя не существовало мужа или любовника, который встал бы на их пути к счастью, им могли помешать другие люди. Рамон высмеял бы ее, если бы она призналась ему в том, что у нее расщепление личности. Он был таким же, как весь остальной не понимающий ее мир. Можно рассказывать людям о любых других болезнях, даже о других душевных болезнях, но эту она должна таить от всех, кроме нескольких человек.
– Твой ответ, cara?
– Дай мне время, Рамон, – попросила Сивилла.
– У нас нет времени, Сивилла. Это нужно сделать сейчас. Детям нужна мать. Я хочу, чтобы матерью им стала женщина, которую я люблю.
«Время, – с отчаянием подумала Сивилла. – Время всегда наносило мне предательские удары». Вслух же она спросила:
– Но почему мы не можем подождать?
– Неужели ты не понимаешь? Мне не присудят детей, если у меня не будет жены. И я не могу привезти их сюда жить, если у меня не будет жены-американки.
Содержание сказанного Рамоном стало вдруг пугающе ясным. Ему нужна была мать для детей, но она должна быть американкой без комплексов. Кто будет воспитывать этих детей? Не одна Сивилла, а Пегги, Марсия, Ванесса, Мэри, Майк и Сид. Рамон никогда не понял бы этого.
– Это нужно сделать сейчас, – выпалил Рамон.
Эти «другие» находили внутри ее свое место. Она выздоравливала. Однако, несмотря на то что она достигла порога, она еще не переступила его. Подарок в виде отрезка времени мог бы спасти эту любовь, но Рамон ставил ей ультиматум: сейчас или никогда.
– Выходи за меня замуж. Ты можешь остаться здесь. Я съезжу и привезу детей, – предложил Рамон.
– Рамон, это бесполезно, – в отчаянии ответила Сивилла. – Я просто не могу выйти за тебя.
– Почему, бога ради? – воскликнул он.
– Я не могу, – повторила Сивилла.
Отвернувшись, она стала смотреть в окно, борясь с чувством отчаяния. Потом она сняла кольцо, положила его в коробочку и вернула ее Рамону.
– Загадочная женщина, – сердито бросил Рамон. – Расскажи мне о причине этой таинственности, иначе я уйду. Ты никогда меня больше не увидишь. – Его гневный тон тут же сменился нежным. – Если речь идет о чем-то серьезном, о чем-то тяжелом, ты можешь рассказать мне. Я люблю тебя, Сивилла. Я выслушаю тебя.
Прежняя установка «не смей рассказывать» вновь давила на Сивиллу. Но даже не решаясь рассказать, она не бежала от правды о себе, как это бывало в прошлом. Для Рамона она действительно была загадочной женщиной, однако все эти годы анализа привели к тому, что она перестала быть загадкой для себя. Ее подсознание было открыто, прозрачно для нее, в то время как для большинства людей оно оставалось тайной за семью печатями. Ее подсознание было раскрыто для нее так, как, пожалуй, не было раскрыто ни для кого.
– Я выслушаю тебя, – настаивал Рамон.
Он так жаждал сблизиться с ней, но не был способен понять, с чем пытается сблизиться. На самом деле Рамон не смог проникнуть за тяжелую завесу одиночества, разделяющую ее и окружающий мир (хотя какое-то время Сивилле казалось, что смог). Эта завеса осталась.
