У смерти два лица - Фрик Кит

Выйдя на Линден-лейн, думаю повернуть направо, чтобы поглядеть на дома дальше по улице, мимо которых мы с Томом не проезжали. Но вместо этого ноги несут меня к соседнему Уиндермеру и его полузаброшенному участку. Оказавшись у кованых чугунных въездных ворот с увитыми плющом перекладинами, спиралями и завитушками, я тут же обращаю внимание на то, насколько ближе этот дом стоит к дороге, чем Кловелли-коттедж или другие, более новые дома в Херрон-Миллс. Отсюда, с узкой полоски проезда, не полностью закрытой буйной растительностью изгороди, я могу хорошо разглядеть Уиндермер через просветы в воротах.

На крыльце горит фонарь, заливая пустующие качели и голубые кресла-качалки мягким бледным светом. Я выключаю фонарик, сую его в карман и оказываюсь в тени, окружающей столб, на который навешены ворота. Том говорил, что Уиндермер построили в 1894 году. То есть этот дом — один из старейших здесь. Я пытаюсь представить себе, как выглядел этот район Хемптонса до постройки Сикреста, «Магнолии» или Кловелли-коттеджа. Должно быть, пространство казалось просто необъятным — вокруг только поля да небо. Здесь не было нужды в изгородях или высоких рядах деревьев, чтобы хранить тайны поместья от соседского любопытства. По Линден-лейн, наверное, почти никто не ездил, и здесь было даже тише, чем в этот вечер.

— Кто здесь?

Я отскакиваю от столба. Кожу щиплет, словно от удара током. Или от страха.

— Кто здесь? — срывается с моих губ скорее требовательно, чем вопросительно, словно это не я притаилась в тени, таращась на чужой дом после заката.

По ту сторону ворот на дорожку откуда-то с передней лужайки, скрытой от моего взгляда, выходит человек. Он худ и не слишком высок — где-то под метр восемьдесят. Он идет, сунув руки в карманы джинсов, и на запястье поблескивает серебром браслет часов.

— Вы заблудились? — спрашивает он.

Я щурюсь, пытаясь как следует разглядеть его лицо в свете фонаря на крыльце, но вижу только, что у него немного смуглая кожа. Он примерно моего возраста — может, чуть старше. Сердце замедляет ход и стучит теперь лишь чуть сильнее обычного. Должно быть, это Кейден Толбот, из Йеля.

— Меня зовут Анна, — отвечаю я. — Няня из Кловелли-коттеджа.

— А, точно, — он вальяжно опирается плечом на столб, словно в зеркале отражая мою собственную позу мгновением раньше. — Эмилия говорила, что взяла новенькую.

— Прошу прощения, что разглядывала ваш дом, — слова вырываются из меня торопливой вереницей. — Обычно я так не делаю.

Мои глаза силятся составить фотореалистичный портрет по подсвеченному со спины силуэту, и по спине ползут мурашки. Я совершенно не знаю этого парня, но на какое-то неуловимое мгновение вижу, как переплетаются наши жизни, как в неподвижном вечернем воздухе раскрываются наши величайшие тайны и глубочайшие страхи.

Он улыбается, и так же внезапно мурашки исчезают, а с ними и мои как бы интуитивные подозрения. Определенно, мне одиноко и, наверное, немного скучно.

— Все в порядке, — говорит он. — Уиндермер надо видеть. Кстати, меня зовут Кейден.

Он протягивает руку через кованую спираль ворот, и я пожимаю ее, стараясь вести себя как дружелюбная незнакомка, какой я по сути и являюсь. Рука у него теплая и гладкая, от него слегка пахнет шалфеем и ванилью. Он весь кажется очень ухоженным, в отличие от дома за его спиной.

— Я только в понедельник приехала, — говорю я ему. — Пока только знакомлюсь с окрестностями.

— После заката?

Пожимаю плечами. Я чувствую, как темнота окутывает мою кожу, словно плащ.

— Вечером мне нечем заняться. А на месте не сиделось.

— Ага, мне тоже, — он машет рукой в сторону лужайки слева от меня, которую я не вижу: — У нас раньше был пруд с золотыми рыбками. Теперь там только лягушки да водоросли. Вот я и думал, как бы его расчистить.

— После заката? — отвечаю я ему его же вопросом.

Он смеется — я чувствую, как от теплого и непринужденного смеха моя кожа наливается краской.

— Мне лучше всего думается по ночам. К тому же пока я тут застрял.

— Дома?

— Ага. Мать бесится, когда я по вечерам ухожу из Уиндермера.

Я чувствую, как брови ползут на лоб, но Кейдеи, должно быть, в темноте не замечает моей гримасы. Комендантский час для студента? Я жила в городе практически бесконтрольно, сколько себя помню Не представляю, чтобы я могла остаться вечером дома, чтобы порадовать маму, даже если этот дом стоит на участке в несколько акров.

— Сколько тебе лет? — слова вырываются изо рта, прежде чем я успеваю сдержаться.

Он снова смеется, но на этот раз уже не так тепло.

— Девятнадцать. У мамы проблемы со здоровьем. Вот я и приехал на лето.

— Ой, прости, — чувствую себя полной дурой. — Ты в Йеле учишься?

— Окончил второй курс. Это Эмилия тебе про меня рассказала?

— Том немного рассказал о Линден-лейн, пока мы сюда ехали.

Он тихо ворчит, а я пытаюсь получше разглядеть его лицо, но свет от крыльца по-прежнему бьет ему в спину.

— В школе учишься? — спрашивает он.

— Только закончила. Осенью еду учиться в университет в Нью-Палц.

Он говорит что-то о том, что ему нравятся окрестности Нью-Палца, что там у него приятель учится театральному искусству. Рекомендует приятное место для пеших прогулок, и я делаю мысленную заметку на сентябрь. На мгновение даже начинаю думать, что сейчас он откроет ворота и пригласит меня войти. Может быть, это начало чего-то нового. Или отзвук какого-то глубоко затаившегося воспоминания. Но тут на третьем этаже дома загорается свет, и в окне появляется смутная тень. Кейден ловит мой взгляд в направлении Уиндермера.

— Мне пора обратно, — говорит он неожиданно оживленным голосом.

Я не хочу заканчивать этот разговор. Я так и не успела спросить его о матери, что с ней, почему он не может покидать дом. Но я вижу, как напрягается его тело, как сутулятся плечи, и понимаю, что сейчас не время.

— Рада была с тобой познакомиться.

Он уже отступает от ворот и машет рукой на прощание, прежде чем развернуться:

— До встречи, Анна.

Вернувшись в гостевой домик, я достаю из сумки акварельные карандаши. Разложив альбом на кровати, я рисую худого смуглокожего парня с серебряными часами на руке. Он стоит, скрестив ноги и изящно опираясь плечом о каменный столб, увитый плющом. На моем рисунке он оборачивается к ярко освещенному окну дома за его спиной, и лицо его скрыто в тени.

6. ТОГДА. Июнь

Пейсли хочет мороженого. Я отрываю глаза от утренней чашки с гранолой и йогуртом и смотрю на сидящую напротив Эмилию, готовая к тому, что она скажет дочери подождать до обеда. Но Эмилия просто кивает, достает из бумажника деньги и скрывается в кабинете, закрыв за собой дверь.

Пока я складываю тарелки в раковину, Пейсли оживленно рассказывает мне о кафе Дженкинсов — хваленом заведении на Мейн-стрит, которое уже в течение двух поколений отбивается от попыток одной престижной марки перекупить его. За те несколько дней, что я прожила здесь, мне уже трижды порекомендовали туда зайти. Я уговариваю ее дождаться одиннадцати, когда открывается заведение, а потом пойти пешком, оставив Эмилию дома общаться с заказчиками и наслаждаться пред-полуденным солнцем, врывающимся в выходящие на восток окна Кловелли-коттедж длинными полупрозрачными желтыми лентами.

Когда мы доходим до конца дорожки, ведущей к воротам, Пейсли тянет меня за руку вправо, в сторону от кратчайшего пути к городу.

— Идем там, — просит она. — Там красиво.

Я поддаюсь, на секунду жалея о том, что не смогу снова бросить украдкой взгляд на Уиндермер и, возможно, увидеть Кейдена при свете дня. Прошедшей ночью он преследовал меня во снах, которые в остальном почти не запомнились, и черты его лица постоянно менялись, превращаясь в нечто, напоминающее работы Пикассо периода кубизма. Я живо представляю себе контуры его тела, то, как он повернулся, чтобы встретиться взглядом с матерью, стоящей у окна наверху. Но его лицо остается для меня загадкой — бесконечной мешаниной возможностей, которая не даст покоя моему внутреннему художнику, пока мы не увидимся снова.