У смерти два лица - Фрик Кит
Я уговариваю себя, что в этом-то и дело. Живописец во мне ищет художественное решение.
Кейден и Уиндермер быстро исчезают из моих мыслей под щебетание птиц и веселую болтовню Пейсли. Пока мы идем по Линден-лейн в противоположную сторону, Пейсли проводит для меня свой вариант экскурсии, в которой основным предметом рассказа оказывается то, в каких семьях есть дети, сколько им лет и кто сейчас здесь, а кто сдает свой дом на лето, пока путешествует в Европу или в Японию.
«Неплохо», — думаю я, прикусив губу.
— A y тебя в Бруклине были друзья на твоей улице? — спрашивает Пейсли.
— Конечно. Хотя мы пару раз переезжали. Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, в нашем квартале у меня были две хорошие подруги — Криста и Джейла. Наши родители называли нас «Три А».
Пейсли смотрит на меня, наморщив носик, и на мягкой коже проявляются тонкие складки.
— Наверное, потому что у нас всех имена заканчивались на «а» — Криста, Джейла, Анна…
— Было бы лучше, если бы у вас всех имена начинались на «а», — заявляет Пейсли и тащит меня за угол, в сторону от Линден-лейн на боковую улочку, которая приведет нас в город. Пейсли точно знает, куда идти, но я на всякий случай посмотрела маршрут в телефоне перед выходом. Улицы здесь образуют широкую неровную сеть с большими расстояниями между ними, чтобы внутри могли уместиться земельные участки, но даже этим чуть более длинным путем мы приходим к Дженкинсам в пятнадцать минут двенадцатого. Только бы у них было кофейное мороженое…
Когда мы выходим на Мейн-стрит, я удивляюсь тому, насколько здесь людно для утра четверга. Двери магазинов постоянно открываются и закрываются, а в кафе вдоль улицы почти нет свободных столиков. Умиротворяющая пустота жилых улиц сменилась сдержанным оживлением.
— Здесь вообще кто-нибудь работает? — бормочу я и тут же жалею о презрительной нотке в голосе.
Пейсли совершенно серьезно отвечает:
— Только не курортники. Они здесь в отпуске. Мама и папа работают.
— Конечно, они работают! — говорю я, отводя Пейсли в сторону от перевозбужденного джек-рассела, рвущегося с поводка. — Поэтому у тебя есть я.
Внутри кафе мы стоим перед гигантским меню, висящим на стене и напоминающим школьную доску, но надписи на нем настолько четкие, что мне кажется, что это на самом деле краска. В кафе нет никого, кроме меня и Пейсли. За стойкой человек в белоснежном халате склонился за прилавком с твердым мороженым. В меню значатся двенадцать сортов, все домашнего изготовления, и множество добавок. Тут же стоит машина для мягкого мороженого с рычажками для шоколадного, ванильного и смешанного, и два вида фруктового мороженого на выбор. В самом центре меню, в рамке с зубчатыми краями, напоминающей ярко-голубую звезду, значится фирменный вкус заведения: шоколад-карамель-попкорн.
— Мне два шарика со вкусом арахисового печенья, — говорит Пейсли, но ее слова пролетают мимо моих ушей.
Я все еще разглядываю меню, на котором в ярко-голубой рамке значится то, чего я никогда бы не стала заказывать. Но я чувствую этот вкус во рту, и он обволакивает мой язык, словно воспоминание. Шоколад-карамелъ-попкорн. Я продолжаю смотреть, пока изображение не начинает размываться, пока слова не сливаются в странные закорючки и не начинают пульсировать в черноте, точно маяк в штормовую ночь. Вдруг у меня начинает немного кружиться голова, и я слегка опираюсь бедром о стеклянный прилавок, чтобы удержать равновесие.
— Всегда проси вафельный рожок. — советует Пейсли, и я заставляю себя оторвать взгляд от меню и посмотреть на нее. — Мистер Дженкинс снизу заполняет их твердым шоколадом, чтобы мороженое не подтекало.
— Секрет фирмы, — говорит человек за прилавком, и его глубокий, хрипловатый голос возвращает меня к реальности.
Он выпрямляется и чуть наклоняется вперед через стеклянный прилавок, чтобы улыбнуться Пейсли:
— Но твоя подруга и сама скоро это узнает.
Ему, пожалуй, за пятьдесят, румяные щеки покрыты черными точками щетины. На хрустящем белом халате витиевато вышито имя: Лу Дженкинс. Я поднимаю взгляд и смотрю ему в глаза — карие с добрыми морщинками вокруг уголков. В этот момент выражение его лица меняется, добродушие уступает место чему-то среднему между благоговением и ужасом.
— Зоуи? — бормочет он.
Прежде чем я успеваю сообразить, что ответить, раздается звонкий голосок Пейсли:
— Это Анна Чиккони. Она из Бей-Ридж, это в Бруклине, Нью-Йорк. Анна — моя няня на это лето.
Лу Дженкинс чуть отступает назад, чтобы разглядеть меня получше. Он проводит ладонью по лицу, и этот жест заставляет меня вспомнить, как на днях на пляже Кайл-спасатель заглянул под мой зонт и точно так же странно провел ладонью по глазам и щекам: «Господи… Прошу прощения. Я принял вас за другую…»
— Кто такая Зоуи? — нервы стягиваются в тугой клубок, я неловко собираю волосы в хвост, снимаю резинку с запястья и сворачиваю на макушке неровный пучок.
— Зоуи Спанос пропала в прошлом январе, — сообщает Пейсли. — Никто не знает, что с ней стало.
— Какой ужас! Она из Херрон-Миллс?
— Выросла здесь, — объясняет Лу; его лицо еще не обрело прежнего радостного сияния, но он хотя бы перестал смотреть на меня как на привидение. — Она училась в колледже, приехала домой на зимние каникулы. Пошла отмечать Новый год, и больше родные ничего о ней не знают.
— И я похожа на нее? — спрашиваю я — желание задать очевидный вопрос жжет горло.
Пейсли радостно кивает, словно речь идет о какой-то игре, а не об очень странном совпадении:
— Наверное, это из-за твоей прически. И лица.
Я смеюсь. Внутри все начинает кипеть от напряжения, и с моих губ резким щелчком, словно лопнул пузырь жвачки, срывается:
— Из-за прически и лица?
Лу чуть склоняет голову набок:
— Когда волосы подняты, сходства меньше. И у нее более смуглая кожа. Но вы вполне сошли бы за сестер, — улыбается он. — Прошу прощения. Не хотел ставить вас в неловкое положение. Мы тут в Херрон-Миллс все немного на взводе с тех пор, как Зоуи пропала.
Я мысленно возвращаюсь к новогодней ночи. Прошло почти полгода. Я не то чтобы специалист по пропавшим девушкам, но вполне уверена, что после стольких месяцев шансы, что она еще жива, наверное, довольно невелики.
— Я могу угостить вас мороженым, дамы? — спрашивает Лу, и энергия наполняет его голос, словно он стоит у невидимого штурвала и готов направить нас по новому курсу. — Или, может быть, кофе? Чай?
Пейсли делает заказ. Пока рациональная часть моего мозга требует заказать черный кофе, потому что это, наверное, единственное, что я смогу переварить после разговора, я слышу собственный голос, просящий шарик мороженого шоколад-карамель-попкорн.
— В вафельном рожке? — спрашивает Лу.
— В стаканчике, пожалуйста, — отвечаю я и заверяю Пейсли, что возьму рожок в следующий раз, если она пообещает, что дальше мы будем ходить к Дженкинсам только после обеда.
Снаружи улица залита резким белым солнечным светом, и впечатления от странного разговора в кафе рассеиваются, будто последние хлопья утреннего тумана над Ист-Ривер. Мы с Пейсли садимся на деревянную скамейку примерно в квартале от кафе Дженкинсов, едим мороженое и смотрим на проходящих людей. Мороженое по вкусу напоминает шоколадные пасхальные яйца и попкорн из больших жестянок, которые продают в «Таргете» на праздники. Вкус детства. Изумительный вкус.
— Хочешь попробовать? — предлагаю я.
— Оно вкусное, — отвечает Пейсли. — Я уже ела. Это их самый популярный вкус. Папа говорит, что мистер Дженкинс сказал, что его придумал его папа. Первый мистер Дженкинс. Мне больше нравится с арахисовым маслом.
— Привет, Пейсли!
На тротуаре перед нашей скамейкой стоят две девушки примерно моего возраста. На одной из них — винтажного вида сарафан в красно-белую клетку и балетки цвета начинки вишневого пирога. Абсолютно прямые блестящие каштановые волосы собраны в аккуратный хвост, очень смуглая кожа. Другая девушка одета как я, в джинсовые шорты и майку. Ростом она где-то около метра шестидесяти, но очень мускулистая. Занимается плаванием или, возможно, гимнастикой. Прическа — пушистая короткая пикси, подчеркивающая удивительно широкие скулы и прекрасный оливковый оттенок кожи. В ушах — большие золотые серьги-обручи, металл которых у основания каждой серьги скручен изящной спиралью.
