Михаил Елизаров - Мы вышли покурить на 17 лет…
Датчане ответили: «А chuj jego znajet».
Тут причалил двухпалубный автобус. Я снова бросился к водиле, тыча ему в лицо моими билетами и распечатками. Тот буркнул на своем датском: «Tra-ta-ta-holm» и даже кивнул, но уклончиво — не вперед, а куда-то вбок, словно бы не согласился, а удивился.
Я закинул в багажный отсек тяжкий армейский рюкзак — гора с плеч, потом примостился возле окошка. Рядом со мной присела немолодая женщина с обветренным лицом Кости-моряка. Улыбнулась.
«Ис зыс бас ту Стокгольм?» — спросил я больше для успокоения.
И Костя-моряк ответила: «Net!»
И оно было громом посреди черного датского неба, это «ноу». Меня прошиб пот, я взвился и побежал прочь из салона, зычно во все стороны переспрашивая: «Stokholm? Stokholm?»
Обманщик-водила выпучил глаза и сказал — уж не знаю как, но я его понял! — что мой автобус будет через час. Vrode by…
С проклятиями я кинулся к багажному отделению, зарылся в него с головой, вышвыривая наружу чужие вещи, чтоб добраться до моего рюкзака — гадкий, прямо-таки дурной поступок — боги, покровительствующие странникам, достойно накажут меня за это в пути…
Двухпалубный уехал. Я остался один у заводской стены. Минут через пять зарядил мелкий, будто через сито, дождь. Я быстро промок. Прошел час, а автобуса все не было. Я подумал, что денег-то совсем не густо — что-то около ста пятидесяти евро. Как отсюда выбираться, и главное — куда?
У меня снова поднялась температура. Привалившись к стене, я сквернословил и богохульствовал. И тут пришел автобус на Стокгольм.
Нежданная радость отняла последние силы. Я вполз в салон, оставляя за собой влажный улиточий след. Однообразно поужинал остатками мандаринов, колбасой и булкой. Памятуя, что нужно отоспаться перед бессонной ночью в Стокгольме, прилег — благо снова достались четыре кресла.
Заснуть не получалось. Если я лежал на боку, лицом по ходу автобуса, то икал, с одинаковыми интервалами — точно какой-то физиологический метроном. И что удивительно, на другом боку икота отпускала, но начинала терзать отрыжка. Часа два я ворочался, попеременно икая и отрыгивая.
Потом мне надоело издавать звуки. Я глянул в окно. Вместо датской слякоти простирались сияющие ночным серебром шведские снега. И я подумал: «Как же так, Елизаров? Ты догадался поменять евро на кроны. Но почему ты не поинтересовался погодой в Швеции? Из верхней одежды у тебя только тощая „косуха“. А там, за окном, быть может, минус двадцать…» Единственным аксессуаром тепла был шарф — я его временно переоборудовал в подушку.
В кабинке туалета, биясь лбом в косую перегородку низкого потолка, я справил нужду и механически spizdil полрулона туалетной бумаги — на дорожку. И этим окончательно навредил своей карме.
В половине второго мы прибыли на автовокзал в Стокгольм. Трещал нешуточный русский мороз. На улицах громоздились полутораметровые сугробы. Нужно ли говорить, что терминал был закрыт на ночь? Нужно. Он был закрыт до половины шестого.
Я сделал круг вокруг вокзала и не нашел туда лазейки. Достал из рюкзака второй свитер и надел сверху, на первый. Отученный Берлином от морозов, я не взял с собой даже «пидарки» на голову. Но был шарф. Замечательный длинный шарф. Им можно было обмотаться, как фашистский беженец из Сталинграда. Я перерыл два рюкзака и не нашел его. Наверняка я projebal шарф в автобусе. И это было мне наказанием за украденные полрулона.
Я потрусил по скрипучему снежку в поисках Макдоналдса — мне почему казалось, что они работают всю ночь. И я нашел его, Макдоналдс, и он тоже был закрыт. И метро было зарешечено — весь Стокгольм закрылся до утра.
Мне повстречались три исполинских полицая в теплых пуховиках — все трое были выше меня ростом, и я, почти двухметровый и стокилограммовый, впервые в жизни почувствовал себя невысоким и щуплым. Один из полицейских махнул рукой, указывая мне, зябкому, направление, и сказал: «Tut nedaleko hotel, pjat zvezd». Я ответил:
«Сенкс», — и побежал в другую сторону. Денег на пять звезд все равно не было.
До открытия терминала оставалось три часа. От усталости и жара меня шарахало из стороны в сторону. «Околею тут к утру, как андерсеновская девочка со спичками. Мальчик с рюкзачками».
На ближней улице оказался ночной клуб. Я проходил мимо, и тут в одном из домов открылась дверь и оттуда, из неоновых радуг и звуков музыки, вывалился пьяный негр в облезлой кроличьей шапке.
Вход в злачное место обошелся в тридцать крон. Я зачем-то пробормотал на стремительно возмужавшем английском: «Мне очень замерз, я сильно болеть», — за десять крон в баре мне плеснули в стакан теплой воды, чтобы растворить пакетик жаропонижающей дряни. Со стороны это смотрелось странно — будто я заказал стакан водки и от души сыпанул туда кокаину.
К моему столику приблизился опасливый негр, другой, без ушанки, и зашептал: «Ду ю хэв кокс?», а я устало ответил ему: «Poshel na cher!»
Три медленных, насквозь прокуренных часа я цедил остывшую воду с осадком из парацетамола. А в пять утра поплелся обратно к автобусному терминалу. На электронном табло я обнаружил автобусный рейс в порт Нинасхам. Болезненный невыспавшийся ум нарисовал мне громоздкого, хамовитого мужика, хахаля пьющей и немолодой Нины — типичного Нинас-хама.
В открывшемся обменнике я обменял еще пятьдесят евро — чтобы было. Обессилевший присел в неудобное пластиковое кресло ожидания. Для порядка чуть понервничал — а на тот ли автобус ли я купил билет, задремал, очнулся и снова понервничал — а придет ли автобус?
А вот лучше бы не дремал, а заранее поискал нужную платформу. Потому что кто-кто в девять утра, за пять минут до отправления автобуса, метался туда-сюда по терминалу с двумя рюкзаками? Я метался.
Но я успел-таки на автобус, в последний момент. Подсел к очередному Косте-моряку — должно быть, так выглядят все скандинавские женщины за сорок: — Бас ту Нинас-хам? — И она сказала: — Йес. Tuda.
Паром оказался океанским пятиэтажным «Титаником». За двести крон я погрузился. На одной из палуб примостился на стуле. Чтоб не заскучать в пути, часа четыре терзал себя параноидальной думой, а на правильный ли паром я сел — у причала-то их стояло два. Быть может, я плыву вовсе не на Готланд. Потом я понял, что мне уже безразлично, куда плыть. Я смотрел в иллюминатор на перекатывающиеся волны Балтики — мутно-ледяного, мертво-зеленого цвета воды.
Когда я сошел на берег, светлый день закончился, опускались стремительные сумерки. В небе крошил мелкий и частый снег. Колючий штормовой ветер пронизывал «косуху» навылет.
Я произвольно выбрал улицу и пошел по ней, то и дело dojebivajas к прохожим с извечным русским вопросом: — Где эта улица, где этот дом? — и показывал распечатку.
