Михаил Елизаров - Мы вышли покурить на 17 лет…
В кулаках у Занозы резко потеплело — прихлынула кровь. Они, точно эрегированные, налились, увеличились в размерах — «встали» на Мозглявого.
Заноза, опомнившись, сообразил, что уже с полминуты треплет Мозглявого. Не бьет, а именно треплет. Как сказала бы баба Вера: «Поймал мыша и ебёт неспеша»…
Заноза напоследок бросил кулак в бочок Мозглявому, сказал: — Хуякс! — и прям увидел, как на девичьих ребрах Мозглявого растекся огромный чернильный синяк.
Мозглявый странно упал — в два приема. Вначале согнулся, а затем повалился.
Заноза оттопырил большой палец левой руки, а правым пальцем стал смешно нажимать воображаемые кнопки.
— Пим-пим-пи-пи-пи-ри-пим… Але! Але, блядь! Как слышно? Прием! Это милиция? — пропищал Заноза. — Говорит актер Хуичкин. Мне тут шиньён хулиганы оборвали! Приезжайте!..
Заноза засмеялся шутке про шиньон. Продудел «Турецкий марш»: — Парабарабам-пара-барабам! — поднес «сименс» к уху: — Але? Да, это я, Заноза… Ну, как дела?.. Да тут одному известному актеру Яичкину пиздюлей выписал. Чтоб не умничал… Конь в сапогах, блядь, невоспитанный!.. А вы, пацаны, где территориально?.. Ну, я щас к вам приеду… — Заноза подмигнул Мозглявому. — Привет тебе передают…
Мозглявый запыхтел.
— Ты не понял, Хуичкин?! — Заноза несильно пнул Мозглявого. — Тебе привет передавали. Что говорят в таких случаях вежливые люди?.. «Спасибо» они говорят!
— Сысибо… — бито прошелестел Мозглявый.
Захотелось еще напугать. Заноза, как туча, навис над Мозглявым, обхватил руками голову и надсадно, с театральной истеричной хрипотцой, проорал: — А-а-а! А-а-а! Ебальник! Ебальник! Что такое ебальник?! Не помню!!!..
Мозглявый съежился. Заноза перехватил его панический, сразу во все стороны взгляд — словно включили свет и тараканы разбежались.
Заноза на прощание разогнал ногами отлетевшие пуговицы-патрончики, чтобы Мозглявый лишний раз помучился, пока их все подберет.
Посмотрел на скрюченного Мозглявого и побрел прочь.
Пусто, холодно было в душе у Занозы. Будто в ледяной подмосковной новостройке.
Возле метро «Белорусская» Заноза глотнул из чекушки «рижского бальзаму».
На сердце потеплело.
Готланд
Шел третий день книжного Франкфурта. Я полулежал на прилавке нашего издательского стенда, похожий на поверженный экспонат. Подходили полезные люди — бумажные агенты, переводчики, редакторы. Я избирательно отпускал наши честные книги, полагаясь только на классовое чутье. Буржуазную сволочь гнал и отпугивал. Одаривал изгоев и радикалов.
— Вы — Елизаров? Приезжайте-ка к нам на Готланд. У нас с декабря свободная комната. Платим девять тысяч крон, это примерно тысяча евро…
Она напоминала терпеливую подругу какого-нибудь питерского живописца — такого выпивающего амбициозного бородача не без таланта, упрямо пишущего заунывные кандинские каляки-маляки. На «подруге» было что-то вязаное, в мягких серых тонах — растянутый по всему телу шерстяной «хемингвей» на женский лад — хотя, может, я что-то путаю. Просто меня умиротворяют свитера крупной вязки.
Я взял протянутую визитку.
«Шутит…» — подумал я, но спустя пару дней из Берлина написал ей, Приглашающей Стороне, и она ответила. Меня действительно ждали к декабрю в Швеции, на острове Готланд. Получалось, что мне повезло…
Немецкий грант подходил к концу и письменный стол с видом на море был весьма кстати. Начиналась третья книга, и она требовала уединения.
Для дороги я выбрал автобус. Во взрослой жизни я так и не научился пользоваться самолетами. Летал в школьном детстве на маленьких пассажирских «яках», в которые ты запросто входил со своим чемоданчиком и сам же укладывал его на багажную полку. Современные аэропорты отталкивали меня суетой и страхом…
В турагентстве, где я покупал билеты, мне выдали дотошную распечатку дорожного плана. Все в нем казалось элементарным. Вначале из Берлина до Копенгагена. Там вечерняя пересадка на автобус до Стокгольма — и первое неудобство: прибытие в час ночи, а рейс в порт Нинасхам аж в девять утра… Ну, не беда, переночую на вокзале… Из Стокгольма в порт, оттуда на пароме до острова Готланд, в город Висбю… Поражаясь своей недюжинной предусмотрительности, я метнулся в обменку на Александерплатц и там, поменял сотню евро на шведские кроны.
Берлинская зима выглядит как харьковская пасмурная осень. Нет, конечно же, случается, что и в Берлине выпадает снег, тогда немцы бормочут: «Eto zhe, bljat, kakaja-to Sibir», но в целом мягкая там зима, с утренним инеем и вечнозеленой травой…
За день до отъезда я разболелся в отсыревшем Берлине. В путь я отправился с температурой 37,8. В автобусе долговязо раскинулся, точно мост, сразу на четырех креслах. Отлежавшись, чуть окреп, сожрал полкило мандаринов, колбасы и шоколадную булку, восстал из хворых и часов шесть кряду смотрел в окошко.
Нынешняя европейская дорога нехороша собой. Автобан так же однообразен, как облака под крылом самолета. Хотя иногда попадается озерцо в деревах или крепкий хозяйский хутор из багрового древнего кирпича, луг с русоголовыми скирдами, медленные коровы домашнего кошачьего окраса — рыжие с белыми пятнами…
Мы катили через немецкие задворки, утлые городки-закоулки. Один такой город напоминал продрогшую речную птицу, а второй — труп повесившегося поэта. Когда я перестал понимать вывески и указатели — латиница будто сошла с ума и стала коверкать все немецкие слова, я понял, что мы в Дании. Она в сути была очень похожа на Германию, только меньше на этаж и от этого еще грустнее.
В Копенгагене я забеспокоился. Автобус мотался по столице, там и сям высаживая пассажиров. Я бегал к водителю, уточняя, а не тут ли пересадка на Стокгольм, с вытянутой мучительной шеей выслушивал его лаконичное: «Найн» — и возвращался на место. И так четыре беспокойных раза.
Автобус остановился у заводской кирпичной стены — его маршрут тут заканчивался. Я снова подступил к водителю, и он мне ответил примерно следующее: «Peresadka na Stokholm zdes… Vrodje by…»
Я выгрузился вместе с двумя моими рюкзаками — громоздким армейским и маленьким, в котором лежал ноутбук. Вскоре выяснилось, попутчиков на Стокгольм не оказалось. Приехали один за другим четыре микроавтобуса с полсотней датчан, вперемешку с голландцами, а может, шведами или норвежцами.
Подступился было к датчанам, но они не знали немецкого. Или же не хотели его понимать. Кое-как я перешел на мой инвалидный английский, при этом, точно немой, помогая себе порывистой жестикуляцией: «А не здесь ли зе бас на Стокгольм?»
Датчане ответили: «А chuj jego znajet».
