Сергей Довлатов - Голос
— Вряд ли…
— Детей жалко. Дети-то не виноваты… Лично я их называю «цветы жизни»… Может, по новой?
— Давай.
— С пивом…
— Естественно…
Я знал, еще три рюмки, и с делами будет покончено. В этом смысле хорошо пить утром. Выпил — и целый день свободен…
— Послушай, — говорю, — назови сына Лембитом.
— Почему же Лембитом? — удивился Кузин. — Мы хотим Володей. Что это такое — Лембит?
— Лембит — это имя.
— А Володя что, не имя?
— Лембит — из фольклора.
— Что значит — фольклор?
— Народное творчество.
— При чем тут народное творчество?! Личного моего сына хочу назвать Володей… Как его, высерка, назвать — это тоже проблема. Меня вот Гришей назвали, а что получилось? Кем я вырос? Алкашом… Уж так бы и назвали — Алкаш… Поехали?
Мы выпили, уже не закусывая.
— Назовешь Володей, — разглагольствовал Кузин, — а получится ханыга. Многое, конечно, от воспитания зависит…
— Слушай, — говорю, — назови его Лембитом временно. Наш редактор за это капусту обещал. А через месяц переименуешь, когда вы его регистрировать будете…
— Сколько? — поинтересовался Кузин.
— Двадцать пять рублей.
— Две полбанки и закуска. Это если в кабаке…
— Как минимум. Сиди, я позвоню…
Я спустился в автомат. Позвонил в контору. Редактор оказался на месте.
— Генрих Францевич! Все о’кей! Папа — русский, мать — эстонка. Оба с судомеха…
— Странный у вас голос, — произнес Туронок.
— Это автомат такой… Генрих Францевич, срочно пришлите Хуберта с деньгами.
— С какими еще деньгами?
— В качестве стимула. Чтобы ребенка назвали Лембитом… Отец согласен за двадцать пять рублей. Иначе, говорит, Адольфом назову…
— Довлатов, вы пьяны! — сказал Туронок.
— Ничего подобного.
— Ну, хорошо, разберемся. Материал должен быть готов к среде. Хуберт выезжает через пять минут. Ждите его на Ратушной площади. Он передаст вам ключ…
— Ключ?
— Да. Символический ключ. Ключ счастья. Вручите его отцу… В соответствующей обстановке… Ключ стоит три восемьдесят. Я эту сумму вычту из двадцати пяти рублей.
— Нечестно, — сказал я.
Редактор повесил трубку.
Я поднялся наверх. Кузин дремал, уронив голову на скатерть. Из-под щеки его косо торчало блюдо с хлебом.
Я взял Кузина за плечо.
— Але, — говорю, — проснись! Нас Хуберт ждет…
— Что?! — всполошился он, — Хуберт? А ты говорил — Лембит.
— Лембит — это не то. Лембит — это твой сын. Временно…
— Да, у меня родился сын.
— Его зовут Лембит.
— Сначала Лембит, а потом Володя.
— А Хуберт нам деньги везет.
— Деньги есть, — сказал Кузин, — восемь рублей.
— Надо рассчитаться. Где официант?
— Але! Нарезик, где ты? — закричал Кузин.
Возник официант с уныло поджатыми губами.
— Разбита одна тарелка, — заявил он.
— Ага, — сказал Кузин, — это я мордой об стол — трах!
Он смущенно достал из внутреннего кармана черепки.
— И в туалете мимо сделано, — добавил официант, — поаккуратнее надо ходить…
— Вали отсюда, — неожиданно рассердился Кузин, — слышишь? Или я тебе плешь отполирую!
— При исполнении — не советую. Можно и срок получить.
Я сунул официанту деньги.
— Извините, — говорю, — у моего друга сын родился. Вот он и переживает.
— Поддали — так и ведите себя культурно, — уступил официант.
Мы расплатились и вышли под дождь. Машина Хуберта стояла возле ратуши. Он просигналил и распахнул дверцу. Мы залезли внутрь.
— Вот деньги, — сказал Хуберт, — редактор беспокоится, что ты запьешь…
Я принял у него в темноте бумажки и мелочь…
Хуберт протянул мне увесистую коробку.
— А это что?
— «Псковский сувенир».
Я раскрыл коробку. В ней лежал анодированный ключ размером с небольшую балалайку.
— А, — говорю, — ключ счастья!
Я отворил дверцу и бросил ключ в урну. Потом сказал Хуберту:
— Давай выпьем.
— Я же за рулем.
— Оставь машину и пошли.
— Мне еще редактора везти домой.
— Сам доберется, жирный боров…
— Понимаешь, они мне квартиру обещали. Если бы не квартира…
— Живи у меня, — сказал Кузин, — а бабу я в деревню отправлю. На Псковщину, в Усохи. Там маргарина с лета не видели…
— Мне пора ехать, ребята, — сказал Хуберт…
Мы снова вышли под дождь. Окна ресторана «Астория» призывно сияли. Фонарь выхватывал из темноты разноцветную лужу у двери…
Стоит ли подробно рассказывать о том, что было дальше? Как мой спутник вышел на эстраду и заорал: «Продали Россию!..» А потом ударил швейцара так, что фуражка закатилась в кладовую… И как потом нас забрали в милицию… И как освободили благодаря моему удостоверению… И как я потерял блокнот с записями… А затем и самого Кузина…
Проснулся я у Марины, среди ночи. Бледный сумрак заливал комнату. Невыносимо гулко стучал будильник. Пахло нашатырным спиртом и мокрой одеждой.
Я потрогал набухающую царапину у виска.
Марина сидела рядом, грустная и немного осунувшаяся. Она ласково гладила меня по волосам. Гладила и повторяла:
— Бедный мальчик… Бедный мальчик… Бедный мальчик…
С кем это она, думаю, с кем?..
В гору
У редактора Туронка лопнули штаны на заднице. Они лопнули без напряжения и треска, скорее — разошлись по шву. Таково негативное свойство импортной мягкой фланели.
Около двенадцати Туронок подошел к стойке учрежденческого бара. Люминесцентная голубизна редакторских кальсон явилась достоянием всех холуев, угодливо пропустивших его без очереди.
Сотрудники начали переглядываться.
Я рассказываю эту историю так подробно в силу двух обстоятельств. Во-первых, любое унижение начальства — большая радость для меня. Второе. Прореха на брюках Туронка имела определенное значение в моей судьбе…
Но вернемся к эпизоду у стойки.
Сотрудники начали переглядываться. Кто злорадно, кто сочувственно. Злорадствующие — искренне, сочувствующие — лицемерно. И тут, как всегда, появляется главный холуй, бескорыстный и вдохновенный. Холуй этот до того обожает начальство, что путает его с родиной, эпохой, мирозданием…
Короче, появился Эдик Вагин.
В любой газетной редакции есть человек, который не хочет, не может и не должен писать. И не пишет годами. Все к этому привыкли и не удивляются. Тем более что журналисты, подобные Вагину, неизменно утомлены и лихорадочно озабочены. Остряк Шаблинский называл это состояние — «вагинальным»…
Вагин постоянно спешил, здоровался отрывисто и нервно. Сперва я простодушно думал, что он — алкоголик. Есть среди бесчисленных модификаций похмелья и такая разновидность. Этакое мучительное бегство от дневного света. Вибрирующая подвижность беглеца, настигаемого муками совести…
