Сергей Довлатов - Голос
— Вы-то, — говорю, — сами женаты?
— Конечно.
— И дети есть?
— Сын.
— Не задумывались, что его ожидает?
— А что мне думать? Я прекрасно знаю, что его ожидает. Его ожидает лагерь строгого режима. Я беседовал с адвокатом. Уже и подписку взяли…
Теппе говорил спокойно и просто. Как будто речь шла о заурядном положительном явлении.
Я понизил голос, спросил доверительно и конспиративно:
— Дело Солдатова?
— Что? — не понял доктор.
— Ваш сын — деятель эстонского возрождения?
— Мой сын, — отчеканил Теппе, — фарцовщик и пьяница. И я могу быть за него относительно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме…
Мы помолчали.
— Когда-то я работал фельдшером на островах. Затем сражался в эстонском корпусе. Добился высокого положения. Не знаю, как это вышло. Я и мать — положительные люди, а сын — отрицательный…
— Неплохо бы и его выслушать.
— Слушать его невозможно. Говорю ему: «Юра, за что ты меня презираешь? Я всего добился упорным трудом. У меня была нелегкая жизнь. Сейчас я занимаю высокое положение. Как ты думаешь, почему меня, скромного фельдшера, назначили главным врачом?..» А он и отвечает: «Потому что всех твоих умных коллег расстреляли…» Как будто это я их расстрелял…
Зазвонил телефон.
— У аппарата, — выговорил Теппе, — отлично.
Затем перешел на эстонский. Речь шла о сантиметрах и килограммах.
— Ну, вот, — сказал он, — родила из девятой палаты. Четыре двести и пятьдесят восемь сантиметров. Хотите взглянуть?
— Это не обязательно. Дети все на одно лицо…
— Фамилия матери — Окас. Хилья Окас. Тысяча девятьсот сорок шестой год рождения. Нормировщица с «Пунанэ рэт». Отец — Магабча…
— Что значит — Магабча?
— Фамилия такая. Он из Эфиопии. В мореходной школе учится.
— Черный?
— Я бы сказал — шоколадный.
— Слушайте, — говорю, — это любопытно. Вырисовывается интернационализм. Дружба народов… Они зарегистрированы?
— Разумеется. Он ей каждый день записки пишет. И подписывается: «Твой соевый батончик».
— Разрешите мне позвонить?
— Сделайте одолжение.
Звоню в редакцию. Подходит Туронок.
— Слушаю вас… Туронок.
— Генрих Францевич, только что родился мальчик.
— В чем дело? Кто говорит?
— Это Довлатов. Из родильного дома. Вы мне задание дали…
— А, помню, помню.
— Так вот, родился мальчик. Большой, здоровый… Пятьдесят восемь сантиметров. Вес — четыре двести… Отец — эфиоп.
Возникла тягостная пауза.
— Не понял, — сказал Туронок.
— Эфиоп, — говорю, — родом из Эфиопии… Учится здесь… Марксист, — зачем-то добавил я.
— Вы пьяны? — резко спросил Туронок.
— Откуда?! Я же на задании.
— На задании… Когда вас это останавливало?! Кто в декабре облевал районный партактив?..
— Генрих Францевич, мне неловко подолгу занимать телефон… Только что родился мальчик. Его отец — дружественный нам эфиоп.
— Вы хотите сказать — черный?
— Шоколадный.
— То есть — негр?
— Естественно.
— Что же тут естественного?
— По-вашему, эфиоп не человек?
— Довлатов, — исполненным муки голосом произнес Туронок, — Довлатов, я вас уволю… За попытки дискредитировать все самое лучшее… Оставьте в покое своего засранного эфиопа! Дождитесь нормального — вы слышите меня? — нормального человеческого ребенка!..
— Ладно, — говорю, — я ведь только спросил…
Раздались частые гудки. Теппе сочувственно поглядел на меня.
— Не подходит, — говорю.
— У меня сразу же возникли сомнения, но я промолчал.
— А, ладно…
— Хотите кофе?
Он достал из шкафа коричневую банку. Снова раздался звонок. Теппе долго говорил по-эстонски. Видно, речь шла о деле, меня не касающемся. Я дождался конца разговора и неожиданно спросил:
— Можно поспать у вас за ширмой?
— Конечно, — не удивился Теппе. — Хотите моим плащом воспользоваться?
— И так сойдет.
Я снял ботинки и улегся. Нужно было сосредоточиться. Иначе контуры действительности безнадежно расплывались. Я вдруг увидел себя издали, растерянным и нелепым. Кто я? Зачем здесь нахожусь? Почему лежу за ширмой в ожидании бог знает чего? И как глупо сложилась жизнь!..
Когда я проснулся, надо мной стоял Теппе.
— Извините, потревожил… Только что родила ваша знакомая.
«Марина!» — с легким ужасом подумал я. (Все знают, что ужас можно испытывать в едва ощутимой степени.) Затем, отогнав безумную мысль, спросил:
— То есть как — знакомая?
— Журналистка из молодежной газеты — Румянцева.
— А, Лена, жена Бори Штейна. Действительно, ее с мая не видно…
— Пять минут назад она родила.
— Это любопытно. Редактор будет счастлив. Отец ребенка — известный в Таллинне поэт. Мать — журналистка. Оба — партийные. Штейн напишет балладу по такому случаю…
— Очень рад за вас.
Я позвонил Штейну.
— Здорово, — говорю, — тебя можно поздравить.
— Рано. Ответ будет в среду.
— Какой ответ?
— Поеду я в Швецию или не поеду. Говорят — нет опыта поездок в капстраны. А где взять опыт, если не пускают?.. Ты бывал в капстранах?
— Нет. Меня и в соц-то не пустили. Я в Болгарию подавал…
— А я даже в Югославии был. Югославия — почти что кап…
— Я звоню из клиники. У тебя сын родился.
— Мать твою! — воскликнул Штейн. — Мать твою!..
Теппе протянул мне листок с каракулями.
— Рост, — говорю, — пятьдесят шесть, вес — три девятьсот. Лена чувствует себя нормально.
— Мать твою, — не унимался Штейн, — сейчас приеду. Такси возьму.
Теперь нужно было вызвать фотографа.
— Звоните, звоните, — сказал Теппе.
Я позвонил Жбанкову. Трубку взяла Лера.
— Михаил Владимирович нездоров, — сказала она.
— Пьяный, что ли? — спрашиваю.
— Как свинья. Это ты его напоил?
— Ничего подобного. И вообще, я на работе.
— Ну, прости.
Звоню Малкиэлю.
— Приезжай, ребенка сфотографировать в юбилейный номер. У Штейна сын родился. Гонорар, между прочим, двойной…
— Ты хочешь об этом ребенке писать?
— А что?
— А то, что Штейн — еврей. А каждого еврея нужно согласовывать. Ты фантастически наивен, Серж.
— Я писал о Каплане и не согласовывал.
— Ты еще скажи о Гликмане. Каплан — член бюро обкома. О нем двести раз писали. Ты Каплана со Штейном не равняй…
— Я и не равняю. Штейн куда симпатичнее.
— Тем хуже для него.
— Ясно. Спасибо, что предупредил.
Говорю Теппе:
— Оказывается, и Штейн не подходит.
