Виктор Петров - Рекламный ролик
На третью ночь и в самом деле пофартило: до сих пор помнит, как ухнуло сердце, едва ощутили пальцы кристалл правильной формы величиной чуть больше горошины. Моментально сунул находку вместе с ошметками грязи за пазуху, запел визгливым голосом, стараясь погасить волнение:
— Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры…
То ли нюх на самоцветы был у него тогда, то ли горщицкие заклинания помогли, забавно вспомнить, ведь даже росу лизал с лезвия лопаты, помет вороний пил!
…Хитрехонько спровадив Генку спать, Саша просидел остаток ночи у костра. Стонала тайга под комариным игом, плавились в ручье звезды, пугливо всхрапывал, жался к огню конь экспедиции, нанятый бабушкой Настей у лесника. А десятилетний обладатель клада ворошил угли и не мог, не мог избавиться от страха, что стоит ему залезть в палатку, как находка замерцает красным угольком — обожжет живот, воспламенит телогрейку… И уж тут алчные соперники цап-царап ее, и не иметь Саше с этих пор пиропов, аквамаринов и прочих драгоценных камней, навсегда отвернется от него жар-птица горщика — удача… Если же поделиться тайной с бабушкой Настей, неукротимая бабуля протрубит подъем, выстроит друзей армейской шеренгой и заставит при них внука-обманщика вернуть камень Генке. Наконец Саша пришел к выводу: только дома, в полой матрешке, упрятанной под диван, самоцвет будет вне опасности.
Утром он прикинулся больным, после птичьего помета и впрямь подташнивало. В ответ на жалобу внука бабушка Настя неумолимо сузила глаза — без колебаний отправила домой слабака, неспособного полечь костьми ради любви к камню. Сопроводить заболевшего до станции вызвался Генка Савченко, друг из друзей. Они по колено утопали во мху на мглистой дикой просеке и конечно же их преследовали смутные тени волков и медведей. А гудки паровозов звучали бесконечно далеко и не пугали рысей на мокрых лесинах. Генка плакал, но мужественно утешал приятеля: Саша тоже плакал, но не от страха, а стыда, что нет у него силы воли вернуть жар-камень Генке…
Повзрослев, Дягилев с умилением вспоминал те наивные муки совести: у кого их в детстве не бывало по пустякам? Так, ручей не подозревает, что даже один топляк на его дне неуловимо меняет русло.
Позже бабушка Настя сама призналась внуку, что шла за ними следом до станции, мало ли чего.
Вторую жену Дягилева, Лейлу, интересовали камешки только синеватых оттенков гладкой сферической огранки, благодаря которой бирюза или лазурит густеют до тона сумеречного неба. Раз в ювелирном магазине выставили на продажу старинную вещицу работы афганских мастеров — шкатулку из густо-синего азурита, усыпанного золотистыми звездочками рудных вкраплений. Лейла полдня, наверное, не сводила глаз со шкатулки. Молчание ее было столь умоляющим, что Дягилев сдал в салон свои золотые часы, перстень с дорогим сердцу пиропом, но вещицу купил…
«Поди, тоже уже влюбился в какую-нибудь, глупыха, отец побоку…» — подумал Дягилев о сыне. Быстро зашагал прочь от копи, стараясь не думать о судьбе проданного им пиропа, о будущем хрусталя, спрятанного в корни, о будущем сына…
Прятать остальные образцы коллекции в окрестных копях не имело смысла: вокруг по гривам и ложбинам между ними мрачнел вековечный мачтовый бор, начисто лишенный жизнерадостного подлеска. Между землей и кронами бесшумно парили на потоках горячего воздуха вороны, черные и блестящие, словно пни на гарях после дождя. А ведь каждому камню, по рассказам бабушки Насти, соответствует только свой пейзаж. Для дымчатого хрусталя телесного тона уже подавай свой лес с веселинкой, с суматошными зайцами, яркими бабочками, трясогузками и переспелой земляникой…
По вершинам сосен прокатилось эхо ухнувшей издалека птицы, истошное ухание повторилось снова и снова.
«Может, и не выпь вовсе, другая птица, — усомнился Дягилев. — Нет, точно выпь, пожалуй, выпь, озеро значит…»
Как ни взвинчивал себя Дягилев воспоминаниями прошлых лет, а не мог заново испытать то пещерное чувство первопроходца, благодаря которому он спиной чувствовал взгляд матерого лося-рогача, с закрытыми глазами отличал по запаху рыжик от волнушки, тыльной стороной ладони ощущал токи теплого воздуха от рыбацкого костра по ту сторону километрового залива…
Держась стороны, откуда кричала выпь, он вышел к коридору просеки. В том далеке, где просека внезапно исчезала, бил из-за стены леса мощный, во всю ширь горизонта, как северное сияние, голубоватый отсвет. За ним проступал пепельным силуэтом Ильменский хребет. Предчувствие не обмануло Дягилева: через четверть часа ходьбы под ногами в котловине лежало озеро с островами. Самый большой остров представлял собою холм-купол, из травянистой вершины которого выметывался в небо одинокий скалистый клык, подпертый у основания грудой камней, похожий на кристалл хрусталя. Продолжая за пик стремление ввысь, призрачно струились потоки раскаленного им воздуха, и, возможно, поэтому над ним неотступно гомонилось облако чаек.
Появление человека встревожило обитателей озера: раскатисто загоготали, суматошно поплыли прочь от берега гагары, мелькнули и растаяли в глубине тени рыб, умолкла кукушка на острове, только две ондатры-точки по-прежнему плыли навстречу друг другу из противоположных заливов, вечерние лучи высвечивали длинные шлейфы на потревоженной глади.
Дягилев плюхнулся с разбега в воду, отмахал безупречным кролем до острова с пиком скалы, но на берег не вышел: наблюдательный сын заметит следы его ступней на песке. Он выбрал место глубиной по грудь, где песок желтел особенно ярко, и бросил туда обломок зеленого амазонита. Азартный бесшабашный сын прямо с плота нырнет за камнем!
«Кострище туристское под ольхой, саранча, нигде от них покоя… Чего доброго, распорет пятку стеклом…», — помрачнел Дягилев.
Он несколько раз обошел остров, зорко, но безуспешно выискивая на дне осколки стекла, консервные банки. Много лет тому назад он и бабушка Настя собирали в корзину колотые бутылки, бумагу и окурки на таком же острове. Легенда о медовом месяце бабушки Насти припомнилась Дягилеву ярко и с деталями, словно выслушал ее вчера…
…Бабушка Настя и дед Кирилл родились и жили до войны на горном озере Тургояк, в местах по ту пору еще девственных, где тишина веками выспевает вместе с соснами, а зверь и птица крупны и матеры. Родители деда Кирилла были против его женитьбы на Насте — дочери соседа-смолокура. Свадебной ночью Настя умоляла шепотом жениха:
«Потерпи, медвежонок, дай попривыкнуть к их недобре, не могу, кажется, что подглядывают…»
Кирилл стерпел — яростно пластал поленья до первых петухов. А как солнце высушило росу, загрузил в баркас поленницу дров, берестяной пестерь с едой на неделю, усадил на корму полногрудую невесту и погреб к скалистому островку, не сводя хмурых глаз с сокровища своего, безошибочно правя баркас по слуху на далекий чаячий гвалт.
Вскоре Настя отметила, что двухэтажный сруб жениха, царящий над всей деревней, сравнялся в размерах с неказистым домишком ее родителей, через час и вся деревня выглядела сорным пятнышком у пяты исполинского хребта, к полудню и сам хребет мягко растаял за дымкой испарений…
До острова оставалось метров двести, а уж заголубело дно. У Насти закружило голову, словно глянула с высоты вниз. Она сняла с уха аметистовую сережку, подаренную свекровью, кинула ее за борт, успела сосчитать до двадцати, пока та не замерла на голубоватой глыбе дна. И тотчас рак гигантский выполз из расщелины — поволок мерцающую добычу в нору.
Настя съежилась, подумала о предстоящем купании…
Сняла вторую сережку, бесполезную теперь, брезгливо ополоснула после нее ладонь. С ужасом увидала, как к фиолетовому светлячку сережки устремились раки, которых поначалу приняла за камни. Тогда Настя сорвала с шеи хризолитовое ожерелье, самолично выточенное свекром. Захохотала над взбешенным Кириллом: он едва не нырнул следом за самоцветами.
Однако страх не проходил, страх нарастал… Настя погладила свои охваченные дрожью бедра, ссутулилась, страшась, что грудь разорвет платье и солнце люто полыхнет по непривычным к загару соскам. А дно стремительно приближалось, как склон крутой горы подводной, вершина которой — остров, и мнилось Насте, что не подплывает — подлетает, столь чистою была вода внизу под лодкой. И раки, раки, раки, страх не проходил…
Настя зажмурила глаза, стянула с себя платье, а остров надвигался: валуны, песка полоска, затем шаги Кирилла, кроны лип над головой и вдруг без добрых слов, без ласки — сразу трава…
В этом месте рассказа бабушка Настя властно барабанила пальчиком по блюдцу и бросала на внука Сашу красноречивые взгляды. Остаток истории Саша подслушивал, как правило, через дверь. Имена бабушка меняла всякий раз на новые и лишь позже Саша догадался, что поэтичная легенда — быль о ней самой.
