Виктор Петров - Рекламный ролик
Обзор книги Виктор Петров - Рекламный ролик
Рекламный ролик
Жене Ольге и сыну Михаилу.
Натюрморт с рысью
Азарта убивать, называемого охотничьим, я не испытывал даже в детстве, когда дружки мои неистово палили из поджигов по пустым отцовским бутылкам и по пичугам.
Зато в те годы у меня хватало терпения караулить с фотоаппаратом лесное зверье где-нибудь возле глухой озерной курьи или на солонцах. Изредка мне везло. До сих пор храню снимок ежика, доедающего гадюку. Раз в шквальную грозу заснял седую ворону.
Однако мелкие, пусть и честно заработанные, удачи не могли затмить мечту, ради которой и рвался я на летние каникулы в деревушку углежогов Сак-Елгу. Подобно форпосту первопроходцев Сак-Елга одиноко курилась дымами на фоне синевато-угрюмых Таганайских хребтов.
Рысь! Рысь не давала мне покоя. Медведя в тогдашние двенадцать лет тоже хотелось повстречать — испытать свой характер (но не ближе чем за километр…) А вот рысь — именно сфотографировать!
О желании заснять зверя я ни разу никому не обмолвился, даже отцу. Он задал бы жесткий вопрос — почему непременно рысь? — и потребовал убедительный, как доказательство теоремы, ответ. Ну, а разве мог я объяснить, отчего на исходе лета в мглистый час перед зарей вдруг просыпался и лунатиком брел к далекому ельнику. Душный ельник, мнилось мне тогда, бесконечен и не тронут рубками до самого Ледовитого океана.
Через двадцать лет я познакомился с известным в области рысятником Рожковым и с грустью осознал еще одно преимущество взрослого над мальчишкой. Для исполнения мечты, столь жгучей в детстве, мне требовались теперь лишь деньги на проезд, восемь рублей, несколько свободных дней и, пожалуй, удача.
Мы уговорились с Рожковым: едва придет с востока и перевалит через увалы Уралтау настоящая метельная зима и снега в тайге на горных склонах скопится достаточно, егерь напишет мне письмо.
Живет он в нескольких километрах от поселка Зуваткуль, среди исполинского леса. По случайности или жалости чьей (потребовавшей, видимо, мужества ) уцелел в беспощадные военные рубки остров трехсотлетнего лиственничного бора. А еще раньше, в двадцатые-тридцатые годы, бор щадили даже углежоги — ярые истребители уральской тайги, поставлявшие древесный уголь домнам старинных заводов. Правда, валили в бору выборочные деревья на кладбищенские кресты. Эти кресты не истлели и по сей день.
Если пес егеря не залает, чуя пришельца, можно пройти по квартальной просеке совсем близко и за толстыми стволами не заметить поляны с кордоном в центре. Подслеповатым бельчатам из дупла в развилке суков дом видится, наверное, усохшим вкусным грибом. Лиственницу с необхватным стволом, поверху обугленную молнией, опоясали скамеечки из еловых жердин. В стволе дерева сделан глубокий пропил и ствол стесан так, что получился удобный полукруглый столик. За ним Александр Михайлович курит в часы бессонницы сигареты «Герцеговина Флор», слушает по транзистору старинные романсы, убавляя и прибавляя громкость в зависимости от настроения. Бывает, в час ночи голос певицы Бичевской доносится аж до поселка. Браконьеры Зуваткуля сразу делают вывод: в ближайшие два-три дня на глаза егерю лучше не попадаться — пощады не будет. Зимой же Александр Михайлович вываливает на столик остатки пищи для птиц.
…После затяжной метели оплывает ведущая к дому лыжня. Под свежей снежной толщей гаснут привычные запахи старых следов. Тогда кобель Топаз спешит раньше мышей и сорок «застолбить» целину вокруг дома. Всякий раз недоуменно взвизгивает, если с облюбованного им: кустика рухнет на морду ком сырого снега.
Меня Топаз не признал — угрожающе скалил волчьи клыки, пока хозяин сам не вышел на крыльцо.
— А-а… примчался… Думаю, к вечеру, балаболка, не явится — скормлю синицам его порцию беляшей. Знатье бы, что запоздаешь, я уехал вместе с жинкой к дочке в Сатку. Сижу как на иголках: и тебя нет и лесовозы последние вот-вот пойдут на Сатку…
Егерь вымыл испачканные мукой руки. Вытер их не передником, как сподручнее хозяйкам на кухне, а вынул из шифоньера белоснежное полотенце и лишь затем с достоинством протянул руку.
— В письме какой уговор на шестой строчке? Позавчера быть! Этак дружба наша наперекосяк пойдет…
— Семья, семья, Михайлович, — скороговоркой отшутился я, не в силах скрыть радостного волнения.
Егерь пристально помолчал, убрал нитку с моего плеча.
— Про рысь сейчас не трепыхайся — завтра. Сейчас мы с тобой беляшами ублажимся, а после сюрприз есть для тебя.
Что за сюрприз, я догадывался. Новые рисунки… Трудно судить о таланте Александра Михайловича, но рисует он с упоением и очень много. Восторженность егеря перед морозным узором на стекле, виданным-перевиданным тысячу раз, я поначалу даже счел за фальшь.
Не скрою, мне льстит, что и к моим снимкам обычного любительского уровня он относится благоговейно, как к законченному авторскому произведению. Обязательно требует к снимку название, дату и роспись поразмашистей. Ни рисунки, ни тем более подаренные ему фотографии он не развесит на стене до тех пор, пока не выстругает для них ладные рамки из красноватого лиственничного комля.
Помню, при нашем знакомстве меня поразили пять мальчишеских лиц в этих ладных рамках. Все пятеро братьев Александра Михайловича погибли на фронте, и рисовал он их не с фотографий, а по памяти. Болтливые люди избегают с ним встреч: егерь помнит буквально каждую реплику из разговоров прошлогодней давности. Но если человек ему приятен, он никогда не уличит его в неискренности или в забывчивости, только досадливо поморщится. В поселке Зуваткуль об Александре Михайловиче бытует легенда, будто он после поездки в город обязательно выписывает на бумажку номера всех повстречавшихся за день автомашин и сжигает ее — освобождает память.
Действительно, едва мы отобедали, как в руках у егеря оказалась папка с рисунками. Видимо, желая подогреть мое любопытство, словно нехотя показал сначала один — мужской портрет. Лицо из обычных: густые брови, массивный подбородок. Но Александр Михайлович рассказывал о натурщике так упоенно, что я усомнился в своем чутье на интересные лица.
— На Дегтярке повстречались — экскаваторщик с Бакальского рудника. Молчун. Кряжистый. Физиономия сильная. Никаких ваших декоративных бород! Пооблизывался я вокруг него деликатненько и ребром ему вопрос. Или ты, сукин сын, позируй для меня час, другой, не колыхнувшись, или топай отсюда — браконьерствовать не разрешу!
— Так, так… И чем кончилось? — вежливо поддержал я егеря — он ждал ответного интереса.
— Тем и кончилось! Попотел он истуканом полдня, а после друг над дружкой хохотали: местные-то давно вылущили Дегтярское токовище!
Более удачными, по-настоящему самобытными оказались рисунки зверей. Егерь не показывал их раньше. Удивляли и подписи к рисункам…
«Натюрморт с лосем». Вырисованная до объемной достоверности кастрюля на подоконнике с цветком алоэ. Облупленная оконная рама, стекло с потеками дождя и там, за стеклом, — мираж лося! Удивительная тоска. Я ревниво вглядывался в рисунки, пытаясь понять тайный смысл каждого. Перехватил взгляд егеря. Нам обоим стало неловко…
Я впервые отметил, как постарел егерь за год, несмотря на крутые плечи, гантели под кроватью, и его бодряческая речь со мной именно от нежелания выглядеть стариком. Со сверстниками он разговаривает простым, вполне интеллигентным языком, проще держится. Я никогда не расспрашивал его о былой профессии переводчика — на самодельном стеллаже много книг на немецком языке. Не интересовался, почему он на склоне лет уехал жить из приморского ярмарочного города в медвежий угол. Знаю только, что в этом обветшалом доме родились и умерли его отец и дед — потомственные смолокуры — и сам он появился на свет на их скрипучей кровати. Расспрашивать его ради праздного любопытства стыдно, не тот человек, а чувствовать себя с ним на равных невозможно — слишком разного мы возраста и замеса. И вот сейчас он сделал встречный шаг, показав рисунки-откровения.
Почему-то ни на одном рисунке не оказалось рыси.
— Животин рисую только вольных. На воле рысь лоб в лоб не встречал, — сухо ответил егерь на мой вопрос. Он понял, что интимность минуты тяготит меня. — Рисовать, как она в капкане мечется, — жидковата радость…
Скрытый в его словах упрек задел меня за живое.
— Так вы, что, Михайлович, осуждаете меня? — спросил я, не в силах скрыть раздражения.
— Прибыль какая — судить тебя? Ведь у вас, нынешних, едино в ушах сквозняк. Словчишь ведь ты! Чикнешь ее, будто и не в капкане вовсе. Вроде как смельчак какой — на воле подстерег…
Теперь я обиделся уже всерьез. Стоило ли ему и соглашаться, писать письмо, если сама затея съемки неприятна? Достойнее, конечно, сфотографировать рысь на воле, но ей-ей глупо зависеть от редчайшего случая. И потом, для сносного фото секундной встречи мало. Нужно хотя бы выбрать удачный ракурс, выждать свет поэффектней… Капканы? Их он ставит и без меня…
