Макс Гурин - Душа и навыки
Когда Андреевский Колокольчик, из-под мазанки-мамки-Насти вылез, то тотчас стал подрастать. Стал царевичем вскорости. Потом, в тот же день почти, — Колоколом-царем. Увлекся женщиной много старше себя. Имя ей Ника, сестренка-подружка избушек Ани, Вики и мамы его, Ананке, Анастасии в миру.
В молодости Ника сомневалась еще, думала, вот-вот и найдется жених, и все уюта хотела. Рыдала даже, как «та, кто идет по жизни, смеясь». Потом все улеглось.
Потом был с Антоном роман. С обоими сразу. Но ни с кем не свезло. Антон — вилла, баба, следовательно, а не мужик. Одна проформа мужская. Потом и запросы у него не для Ники. Развратен, как и все от рожденья имущие. Роман же — вовсе пришлый, да и на дом не тянул уж совсем. Ветер он был. Лоскутик и облако иногда. Да все равно от Ники все не того хотели. А вот чего бы хотела она, чем ее-то душа жива, — как-то руки у кавалеров не доходили спросить.
И Ника в одиночестве по полной программе барахталась, пока не подрос Колокольчик…
Не сказал бы я, что настасьин сын Колокольчик особым даром проникновения в души женские отличался, да токмо так получилось, что с Никой они будто для друга друг уродились, хоть и к поколениям разным отнесла их Ананке. Да и како б иначе, ежели б ни тем паче?..
Ника ведь девушка-церковь, а настасьин сын — царь колокольный. И… воцарился он в Нике, в самом сердце души. Век бы он так висел в ней, да звонил, а она бы и рада резонировать до скончанья времен, да случилась беда, о которой предупреждала нас Речь.
Прослышал Погорельский, что в Одном городе народился довольно-таки давно Колокольчик от богом благословенного брака Андрея, бетонного саркофага четвертого блока злополучной АЭС, и Анастасии, укрАинской мазанки, урожденной Гоголь. Прослышал, да и в армию забрал на двадцать веков. Как, опять же, писал Иван Марковский: «Петербург рекруту груб».
Плачет Ника, бедная девочка: «Ах, отчего ДЕРЕВЯННАЯ церковь я?! Двадцать веков, нет, не простою ни за что… Жил во мне единственный мой, возлюбленный мой Колокольный царь, а теперь навеки во мне поселилась печаль. Нету во мне моего Колокольчика. Никогда больше не пробежит по мне тугая волна сладкого звона его. Тихо во мне и пусто. Господи, дай мне, Церкви своей, силу жить, ни на что не надеясь!..»
А Господь, он чего? Бог взял — Бог дал, по настроению. Смотря сколько денег, смотря на какие сигареты хватает. В тот день, когда канал был открыт, и молилася бедная Ника, у Господа денег было только на «Беломор», в то время как предпочитает он, известное дело, «Золотое руно»; на худой конец — «555».
Посему он не дал, а взял. Взял Нику на небо досрочно, чтоб не молилась больше, а то у него от ея молитв бесконечных зубы даже болят.
Он тоже ведь человек. Устает иногда господствовать; хочет к Погорельскому в армию, но тот ему в письменной форме изо дня в день шлет отказы. Мол, набор закончен, колокольчиков столько, что музыки не напасешься на них. Позвоните через сорок лет, а пока все пустыни куплены, — в новых народах в этом квартале необходимости нет.
Идет тогда Господь, коему в месте отказано, в ресторацию. Размышляет там о понятии Города. К нему за столик, почуяв, что угостит, подсаживаются; сперва Марк Аврелий, потом Боэций. Слышатся пьяные крики «град божий», «град — Петроград», «Плаксам Москва ласкова» (см. И. А. Марковский «Стихи» (Прим. Сквор.)), — но это все лишь затем, чтоб Господь не забывал подливать.
На сцене певичка-Мальвина. Ей все надоело. Работа у нее — волк. А она девочка. Она слабенькая. Ей страшно. Кожа у нее нежная, а работа царапается; если слишком расчувствуется ребенок, так сразу уж даже и не царап, а без предупрежденья зубами. ещё у нее блестящая куртка хрустит. Колет ей голое тело. Она видит Аврелия, и чувствует рынок. Рот автоматически раскрывается в «Милого Августина, Августина, Августина…»
Потом ей за шиворот баксов полтинник. Полтинник, в свою очередь, тоже колет ей её голое тело — последний рубеж под блядской хрустящей курткой; далее уже сердце, но оно не принадлежит никому. Даже ей.
Вечер к концу; программа исчерпана. Она в артистическую, потом через весь кабак до дверей. Естественно, незамеченной хочет. Вроде бы шансы есть, — одежда другая. Но от Господа душу не спрячешь, даже если он пьян. Он за рукав — хвать! Посиди, мол, со мной. У меня проблемы. Погорельский на работу меня не берет, и это притом, что он — плод моей деструктивной фантазии.
Мальвина сидит рядом. Сидит час, два, четыре. Слушает. С Господом с одного блюда ест устриц. Потом тот её на такси домой и рад бы, конечно, да все деньги пропили Боэций и АвгустИн. Поэтому провожает пешком. Тихая, блядь, южная ночь… В белом небе звезды рыжеют, коим нету числа.
— Спасибо… Вот в этом иване я и живу, — говорит Мальвина, чувствуя себя обязанной улыбнуться, — на сто шестнадцатом этаже. — «Зачем про этаж?» — не понимает сама себя.
— Можно к тебе? — спрашивает Господь.
— Нет. Вот это нет.
— Прости…
Мальвина входит в подъезд и вызывает лифт. Там, божьей милостью, её посещает свежая мысль: «Господи, какая же я все-таки дура!»
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, о Вечной Жертвенности
Вне всяких сомнений, только такой неудачный экземпляр человеческой породы, как горячо любимый мной Андерсен, мог создать полотно, в каковом Женское Начало проявило себя в столь великом подвиге Вечной Деятельности, совершенном во имя столь несвойственной женщинам идеи спасенья Мужской Души! Может быть, роль здесь сыграла некоторая НЕДОмужесвенность главного героя? Или НЕДОженственность героини? Или же просто Герда — мужчина более, нежели Кай, который более женщина; тем более что Снежная Королева — уж явно мужУчина (Не опечатка! (Прим. Сквор.)).
Но, скорее всего, Кай просто более Герда, чем сама Герда. Поиски Кая были для нее всего лишь поисками самой себя. Это часто так. Даже если имена другие подставить.
А про Кая тоже все вполне понятно становится, благодаря экранизации романа Максима Горького «Жизнь Клима Самгина». Кай, он же мальчик Борис, — голая аллегория. На выходе — ноль сигнала.
А возьмите Русалочку! Опять же, выбор за женщиной! И опять же не в её пользу! И опять же Искусство Любови требует жертв исключительно от бедных несчастных слабеньких девочек! Прямо Молох какой-то. И кстати, Куприн туда же. Тоже у него Олеся, кажется, в жертву себя приносит. А Снегурочка чего стоит? Где у тебя совесть Алексей Николаич? В каком месте у тебя её поискать? Где? В пизде, каковой от рожденья Богом ты обделен? Что за безобразие? Почему вся Совесть в Пизде?..
Что, господа писатели, вы можете, кроме как выставить свой бестыжий хуй на всеобщее обозрение? Ничего мы не можем, кроме этого. Сплошной недобор в вооруженных рядах. Писатели-девочки, так те все кляп норовят себе идеальный создать. Мальчики — идеальное лоно. Когда это все кончится?
Но, с другой стороны, так Природой устроено, что сам половой акт есть не что иное, как упрятывание слишком выпирающей и оттого беззащитной мужской части в специально предназначенный грот.
Помните сказку «Гуси-лебеди»? Опять же девочка спасает мужскую хуйню. Опять же таки старше она; но не мать; но все-таки старше.
Почему не мать, спрашивается, спасает своего глупого сына? Почему, хоть и девочка, но сестра, то есть общая кровь? Почему так мало сказок, где спасают девочек настоящие мужественные мужчины? И, надо сказать, если уж спасают, то уж никак им не братья, потому что спасают ясно зачем.
Ведь нет таких сказок, где какой-нибудь Коля спасет какую-нибудь Лену от сексуальных, опять же, домогательств какого-нибудь неинтересного ей, Лене, партнера, и пойдет себе дорогой своей, ещё кого-нибудь там спасти, а к Лене потом станет чай пить ходить; в прихожей за руку с её супругом жаться и в глазки друг другу с ним — коротко и ясно. Вроде того, как, мол, что, мол, по кайфу тебе Ленку-то, которую я от Кащея спас, по ночам-то? То есть, типа, для тебя, мол, выходит я её спас? Вот так, значит?
И если Ленка себе нормального мужика для семьи выбрала, так тот в глазки Коле тоже посмотрит так выразительно и скажет, что да, мол, выходит, что для меня. Будут проблемы, обращайся, — я тоже кого-нибудь для тебя спасу.
И тогда уже спокойно за чай садятся. Время от времени на лестницу выходят оба витязя покурить, попиздеть о перформативной функции языка. Покурят минуток пять и опять за стол, за чай. А Ленка радуется. Прикольно ей. Думает, вот что мы бабы с мужиками-то делаем.
Идет потом раздосадованный Николай Николаич Андерсен домой и идеальную «тёлочку» изобретает себе. По сути дела дрОчит. А что ему остается?
Но идеальной девочки нету. Нет и никогда-то не будет.
Потому что Андерсену андерсеново, а ленкиному мужику — Ленка.
До такой степени уже достало её это все, что уж не знает, где переждать, пока угомонятся её гуси-лебеди. В печку что ли залезть? — архетип материнского грота…
