Вернер Хайдучек - Прегрешение
Что до бургомистра, то ему с самого начала не понравилась эта связь их бригадира с филателистом из Гамбурга. Филателистов хватает и в Братиславе, и в Гаване, и в поселке-побратиме на Украине, зачем Лаутенбаху понадобился именно Гамбург? На эти доводы Лаутенбах отвечал, что не следует всюду видеть вражеские козни, что он привык уже к Якобу Алену. Лаутенбах и вообще-то был упрям как осел и поэтому не желал, чтобы ему указывали, с кем можно обмениваться марками, а с кем нельзя.
За эти недели Элизабет очень сблизилась с Региной. Регина использовала причитающийся ей год по уходу за ребенком, чтобы на какое-то время перебраться в деревню. Они вместе гуляли с малышом, играли и сообща радовались, слушая его невразумительный лепет.
Как-то раз Элизабет при ней подошла к зеркалу, скорчила гримасу и сказала:
— Настоящая старая ведьма.
— А Раймельт строит тебе глазки, — возразила Регина, и Элизабет покраснела.
— Господи, чушь какая.
Тут Регина без разговоров усадила свекровь на стул и принялась выщипывать у нее брови, подкрашивать веки. Элизабет нашла, что это очень глупо, но все равно затея невестки доставляла ей удовольствие. Однако, как ни радовал ее приезд Регины, она с каждым днем испытывала все большее беспокойство. За все время Ханс не подавал никаких признаков жизни, а на ее расспросы Регина отвечала как-то уклончиво. Немало ночей Элизабет провела без сна, терзаемая мыслью, что дети несчастливы друг с другом. «Нынче распадается столько семей. У них высшее образование, — думала она, — ну что я им могу посоветовать?»
Как-то, на исходе дня, она достала из шкафа стопку газет.
— Это все написал Ханс, — сказала она, — а я сберегла.
Стопка была перевязана шелковым шнуром. Элизабет держала ее в руках, как нечто очень хрупкое.
— Вот какие у меня детки, — сказала она.
Регина начала перелистывать газеты. Она снова и снова натыкалась на заголовок, большими, жирными буквами: «Без уверток». Сделанная Хансом серия интервью вызвала широкий резонанс не только у них в округе. Он тогда второй год работал в газете. Новые, дерзкие интонации, вот как говорили о Хансе. Многие предсказывали, что на этом деле он себе скоро сломает шею. Но ничуть не сломал, его назначили редактором отдела, членом редколлегии, собирались даже перевести в Берлин, но главный редактор сумел его удержать. Без уверток. Счастливое время. Регина улыбнулась, она вспомнила, как они безумствовали оба — преуспевающий молодой журналист, ракета вертикального взлета, как его называли некоторые, и она, студентка педагогического института. А началось все со студенческого бала. Незадолго перед этим Ханс брал интервью у их ректора, много рассуждал о двуликости, которая неизбежно воспитывается погоней за отметками. На Ханса обрушились с нападками, его вызывали к начальству, но от работы не отстранили. И она, Регина, восхищалась его неустрашимостью. Они предавались любви в парке, в общежитии, в его крошечной квартире. Она завалила два экзамена, потому что учеба ее больше нисколько не занимала, но накануне пересдачи Ханс зубрил вместе с ней, и когда она благополучно все пересдала, они на выходные дни залегли в постель. Угар, наваждение.
— Да, — сказала она, — да, да, — и отодвинула газеты.
— Что-то у вас неладно.
«Теперь он почти не пишет», — подумала Регина.
— Скажи мне честно, если у вас что-то неладно.
— Что у нас может быть неладно?
— Не знаю.
«Я и сама не знаю», — подумала Регина.
Возможно, он прав, возможно, я и впрямь изменилась после рождения Пабло. Его съедает работа: редакция, горсовет, партийные обязанности — сплошь важные причины. Этим можно объяснить все — и даже любую несостоятельность.
— Я начинаю задыхаться в четырех стенах, — сказала Регина. — Надо снова выходить на работу.
Элизабет взяла газеты, бережно увязала их и отнесла обратно в шкаф. «Неужели она не замечает, что стопка не увеличивается, — подумала Регина. — Твой сын исписался. Ты только почитай, что он пишет теперь, хотя и изредка. Раньше он обсуждал со мной свои статьи, сегодня он их от меня прячет. Мы разговариваем и топим все в разговорах, заверяем друг друга в вечной, неизменной любви и постоянно ругаемся. Я стала ворчливая, как он считает, я не понимаю «возросшей ответственности». Мир изменился. Возможно, мама, возможно, мир изменился. Мы все меняемся. Он и сам чувствует, что с ним неладно. Вот почему он и хочет уехать, все равно куда, лишь бы уехать».
— Мы ненадолго уедем то ли в Швецию, то ли в Англию. Мы очень рады, оба, — сказала она.
А Элизабет подумала: «Другие страны, об этом он всегда мечтал. Не надо бы мне его удерживать, когда его хотели послать учиться в Москву». Задним числом она упрекала себя, что по слабости удержала сына. Москва была для нее все равно что другая планета. Сама мысль о разлуке вызывала у нее слезы. Ханс на много лет уехал бы далеко-далеко. «Только ради меня он отказался от предложения. И вот теперь он несчастен, а виновата во всем я».
— Эта поездка пойдет на пользу вам обоим. А мальчика я могу для начала взять к себе. Чтоб вы сперва обжились на новом месте.
Какое-то время они молча сидели друг против друга. Стемнело. И вдруг, без всякой видимой связи, Элизабет сказала:
— До чего все тихо, мне прямо страшно от такой тишины.
Регина думала, что мать уже сейчас начинает страдать от предстоящей разлуки, и хотела как-то отвлечь и развеселить ее.
— Откуда у тебя такая красивая шерстяная кофта? Я давно хотела спросить.
— Из Гамбурга, — ответила Элизабет, радуясь, что Регина не может видеть ее лицо.
— Мужчина?
— Да, мы изредка переписываемся.
Регина вспомнила про Ханса, про Лондон и про Стокгольм. Значит, Гамбург. Впрочем, сейчас это все не так страшно, подумала она.
— Он к тебе ездит?
— Это совсем не то, что ты думаешь. У него свои четыре стены, у меня свои. И за плечами у каждого много чего осталось, так что нам не сойтись, нет и нет.
На другое утро Регина с малышом уехали в город.
— Ханс один не управится, — объявила она.
И Элизабет ответила:
— Ну, поезжай, поезжай.
Немного спустя Элизабет купила участок земли возле могилы мужа, заменила на ней плиту, хотя и старая была еще в полном порядке. Она посадила на могиле анютины глазки и фуксии, а в головах — цветущий белым рододендрон.
Деревня готовилась отметить свое четырехсотпятидесятилетие. Причем отметить самым достойным образом. Добровольная пожарная дружина отреставрировала пожарную машину кайзеровских времен, устроили кегельбан, покрасили фасады домов, заказали к празднику карусель и эстрадных певцов, одному поэту поручили написать праздничную оду. Раймельт действовал с таким размахом, словно деревне исполнялось не каких-то там четыреста пятьдесят лет, а целая тысяча. Элизабет Бош была избрана в юбилейный комитет. Ей поручили заботиться о том, чтобы каждый участник получил свою порцию жареного цыпленка, и сосиски, и свинину на вертеле. Первоначально все эти торжества не были предусмотрены. Денег не хватало. Но на общем собрании кто-то задал вопрос, доведется ли деревне справить свое пятисотлетие. Шахта подступала все ближе и ближе, никто теперь не желал здесь селиться, а некоторые уже начали покидать деревню. Химкомбинат заманивал их квартирами с центральным отоплением. Раймельт называл это свинством и безобразием, посылал жалобы сперва в район, потом в округ, наконец — в Берлин. Оттуда и поступила рекомендация — устроить фестивальную неделю, то ли затем, чтобы положить конец жалобам, то ли затем, чтобы успокоить людей, но при этом не помешать уборке урожая. Вот и решено было праздновать между жатвой и уборкой картофеля.
Хлопот было выше головы, поэтому на Элизабет Бош никто теперь не обращал внимания. Регина получила для Пабло место в яслях и снова учительствовала. Ханс вдобавок ко всем своим обязанностям начал изучать шведский язык, отводя под него выходные дни, а то и ночи. А Маша — Маша, та вернулась к Херботу. И снова сопровождала его на всякого рода заседания в Дрезден, Росток — словом, повсюду. Она любила этого человека. А София — это был просто бесцельный взбрык, и она не желала больше ломать голову над вопросом: разумно это или неразумно.
К тому времени, когда расцвела облепиха, Элизабет Бош опять запросилась в отпуск. Теперь уже на несколько дней. Остаток она потом отгуляет, а когда — сказать трудно.
— С события ни под каким видом не отпущу, — сказал Раймельт. Четырехсотпятидесятилетие он упорно именовал событием.
Она еще в жизни никого не подводила — так ответила ему Элизабет.
— Все равно мое дело предупредить. Празднованию дан ход, телевидение уже интересовалось выигрышными моментами.
А потом, когда Элизабет стояла в дверях, он спросил, кому это она понадобилась, невестке, что ли, раз Регина снова вышла на работу. Для больных внуков нет ничего лучше бабушки.
