Говард Немеров - Игра на своем поле
– Мистер Гардиньери, я удивлен! Более того, я поражен! Неужели вы допускаете, что наши доблестные молодые спортсмены могут идти на поводу у какого-то синдиката из Нью-Йорка?
– Смеетесь надо мной, профессор? Ну ладно, только попомните мое слово: они нас обставят на двенадцать очков.
– Теперь, позвольте, я вас удивлю и поражу, – сказал Чарльз. – Не исключено, что Блент все-таки будет играть – не наверное, однако не исключено.
– Это дела не меняет.
– Ну, мистер Гардиньери, раз вы это утверждаете так категорически, то вот что: если Блент будет играть, я, чтобы доказать свою верность альма матер, держу с вами пари на пять долларов за наших.
– Мистер Осмэн, вашему брату профессору такое не по карману. Читаешь в газетах, сколько вам платят, и сердце кровью обливается.
– Все равно, – твердо сказал Чарльз, И пари было заключено.
Идиотский поступок, размышлял Чарльз, сидя в тиши своего кабинета. Деньги – черт с ними, пари он предложил полушутя, его просто задел безапелляционный тон владельца ресторана. Главное – теперь он непосредственно замешан в «Операции Блент». Правда, это всего лишь пустячное пари, но его могут потом упрекнуть, что он допустил Блента к матчу из корыстных побуждений.
Итак, будет Блент допущен к игре или нет? Решает он и никто другой. Уходя от ректора, Чарльз был в целом доволен и собой и Нейджелом. Оба проявили терпимость и мудрость. Сам он выказал предельное здравомыслие, чтобы доказать, что он «не изверг», но в то же время не пошел и на сделку с совестью.
Однако мало-помалу события начали представляться ему уже в ином свете. И сейчас за своим письменным столом, попивая маленькими глотками виски из бумажного стаканчика и пробегая глазами детективный роман (с полным пренебрежением к ученым фолиантам, выстроившимся на полках), он стал догадываться, что коготок у него увяз основательно, так что теперь, пожалуй, всей птичке пропасть.
Ясно: не для того же он вызывает к себе Блента, чтобы оставить все по-старому. Обещая поговорить со студентом, он тем самым как бы дал понять, что после этого разговора положение вещей изменится. Но, как он сам мило заметил ректору, трудно предположить, чтобы Блент, провалив зачет, сразу же приступил к изучению истории Англии. Следовательно, сейчас любой повторный опрос может закончиться опять-таки только провалом. И, таким образом, он, Чарльз Осмэн, навлек на себя необходимость сделать именно то, чего, по собственному утверждению, не хотел и не мог сделать и что на восхитительном жаргоне юного мистера Да-Силь-ва называлось «замять это дело».
И обиднее всего, что он сам поставил себя в это глупое положение. Ректор Нейджел (который вдруг стал казаться Чарльзу далеко не таким терпимым, зато куда более мудрым) позволил ему добровольно и по собственной инициативе сделать то самое, что и требовалось ректору Нейджелу. Не оказав ожидаемого нажима, он дал Чарльзу шлепнуться носом в лужу с победоносным видом поборника разума и гуманности, и это, конечно, выглядело чрезвычайно забавно – во всяком случае, в глазах ректора Нейджела.
– Да, изверг-то я не изверг, – вслух проговорил Чарльз. – Но я и не гений. – И он с отвращением подумал, как явится сегодня к ректору на коктейль, – не пойти нельзя. И нельзя прийти и объявить, что с Блентом все осталось по-прежнему. Стало быть, по собственному бодрому признанию, он пожалует с официальным отчетом. Как последний подхалим и конъюнктурщик.
– Ничего, – зловеще пробормотал он. Он еще может вопреки всему настоять на своем. Он еще преподнесет им сюрприз.
Больше всего его злило сейчас, что он растрезвонил всем и вся, что, видите ли, желает лично встретиться с Блентом. Зачем это ему понадобилось? Чего он рассчитывал этим достигнуть? О, на первый взгляд это, бесспорно, законное и даже похвальное желание: гуманный и прекраснодушный мистер Пустозвон ставит человеческие отношения выше принципов. А если копнуть поглубже? Может быть, тайное желание познакомиться с Реймондом Блентом? На Чарльза с его болезненной чуткостью к своим малейшим душевным движениям вдруг повеяло неуловимым и щемящим ароматом тех давних лет, когда он сам мечтал стать звездой футбола и с мячом под мышкой, в футбольных доспехах позировал дома перед зеркалом, стараясь придать себе горделивую осанку и свирепое выражение, – такими обычно изображались на открытках и в дружеских шаржах герои его детства. Это трогательное и нелепое видение навеяло на него грусть; он вспомнил, как ему было стыдно, когда однажды, случайно распахнув дверь, его застала за этим занятием сестра: стоя на одной ноге, он неподвижно и стремительно мчался в молчаливое зеркальное поле.
Он мечтал стать звездой большого спорта, а вместо этого сделался преподавателем истории. В старших классах он был запасным защитником – «хвостовым», «брыкуном». Как они гордо звучат, эти отголоски печальных и минувших волнений… Студентом он уже не пытался попасть в состав команды – это было бы напрасно.
В колледже он примкнул к группе тех интеллигентов, которые, презирая и футбол и всех, кто в него играет, тем не менее ходят на матчи, считая способность сидеть среди болельщиков и не «болеть» достаточным доказательством собственного морального превосходства. Тогда-то и появилось у Чарльза это нервное отношение к футболу. Неспокойное, приподнятое настроение в субботу, сосущее ощущение под ложечкой – как будто играть предстояло ему самому. Иногда он не мог проглотить ни куска за обедом… Холодное великолепие осеннего дня, мощный гул стадиона… А потом, когда на поле ложились тени, и воздух становился холодней, и наступали последние минуты, – чувство горчайшего разочарования, кто бы ни победил. И унылое воскресенье, когда долгожданный матч уже, как и все другое, смыт безжалостным потоком времени, устремившимся дальше – к понедельнику, к будням… Тогда-то, пожалуй, впервые – по крайней мере впервые так сознательно – Чарльз ощутил трагическую неустойчивость всего сущего, неизбежность смерти, которая подстерегает и неудачника и баловня судьбы, сметает династии, рушит империи. Именно это смутное сознание непрочности всего, что представлялось незыблемым, тщетности всех усилий в жизни определило его интерес к истории, как будто история могла помочь ему сохранить от губительного потока времени какие-то немногие, уже обесцененные, выветрившиеся, но милые его сердцу ценности.
Что ж, сидеть и размышлять – очень приятное и успокоительное занятие, но факт остается фактом: надо ждать Блен-та, ничего другого не придумаешь. Ждать, уповая на то, что господь бог вложит тебе в уста нужные слова, как ветхозаветному пророку. Чарльз отхлебнул глоток виски и попробовал сосредоточиться на чтении, но он был так озабочен, все его чувства были так обострены, что в первой же фразе ему почудился тайный и будто бы обращенный к нему смысл. В эти минуты он мог бы любую книгу истолковать как некое знамение, полное вещих, хоть и неясных, прорицаний. Сыщик из детектива, сидя, заметьте, у себя в кабинете и потягивая виски из бутылки, хранящейся в ящике письменного стола, разъясняет богатой девице в норковом манто свою систему работы» «Я лгу всем. Я убедился, что если все время лгать, люди теряются, и в конце концов кто-то из них нечаянно говорит правду».
«Глубокое высказывание, – подумал Чарльз. – Разве не это делает каждый из нас?»
Снаружи послышались неуверенные шаги, за стеклянной дверью возникла тень, кто-то осторожно постучался.
– Войдите, – сказал Чарльз, подавив в себе отчетливое желание спрятать в стол бутылку и детективный роман. Только этого не хватало – стесняться какого-то студента! Ты уже взрослый в конце концов!
Но это был не Блент. Это был тренер Харди (Чарльз сразу не смог припомнить, как его зовут), щуплый подвижной человечек, с веснушчатым лысым теменем, бесцветными глазами и кустиками белесой растительности в ушах и над верхней губой. На нем было пальто с потертым бархатным воротником, в руках – черная фетровая шляпа, а под пальто – спортивный свитер и тренировочные брюки. Можно было подумать, что он уже приступил к своему туалету, готовясь преобразиться из будничного инструктора в главнокомандующего субботней битвой, но был застигнут врасплох в самый разгар переодевания.
– Здравствуйте, Харди, – вежливо сказал Чарльз, указывая тренеру на свободный стул.
– Вас не легко разыскать, профессор Осмэн, – заметил Харди, усаживаясь.
Чарльз нахмурился: это прозвучало как намек на то, что он прячется, пытаясь увильнуть от ответственности за свои поступки.
– Я хотел сказать, – поправился тренер, заметив, как изменилось выражение лица Чарльза, – что это страшно бестолковое здание. Я ведь сюда захожу не часто. Думал, уж придется тут заночевать.
– Да, здесь как-то обнаружили скелет студента, – очень серьезно отозвался Чарльз; тренер улыбнулся, но не слишком уверенно. – Видно, от голода умер, бедняга.
