Филипп Берман - Регистратор
По глинистой раскаленной растрескивающейся под ногами тропе, три женщины и впереди, крепкий старик, бежали к холмам. По том одна из них остановилась среди выжженной светом земли, потому что оглянулась, а трое продолжали бежать вперед, не оглядываясь, и жена Лота, крепкого старика, бежавшего впереди, так и осталась стоять навсегда, превратившись в соляной столб; сзади уже несколько часов горел Содом, после того, как двое пришельцев появились у него дома и вывели его семью за край города, сам же Лот безуспешно пытался убедить свою родню покинуть город, всю последнюю ночь, которая была дана ему, он ходил из дома в дом, но все имели скот, жен и детей, и, несмотря на вопль живых душ, шедший к Богу, они могли жить в этом городе, дышать и рожать детей, жить, ничего не желая больше того, что выпало им в жизни. Пришельцы пришли от Бога, предупредить Лота, потому что Лот был племянником Авраама, Лот вспомнил начало, смерть своего отца Арана, который умер, когда Фарра, отец Арана, жил, Фарра ушел из Ура в Ханаан, взяв Аврама, Сару и Лота, Аврам ушел из Ханаана и взял Лота и Сару, и теперь он, Лот, бежал с двумя дочерьми в землю, которую он не знал, знал он только, что это были холмы, указанные пришельцами, но изменил путь, и пришельцы согласились, и он ушел в близкие холмы, где были пещеры, сзади жгло спину, горела Синяя площадь и красный мрамор гробницы основателя, освещал впереди тропу, пришельцы торопили Лота, когда взошла заря, господи, сохрани нас, сказал Лот, сохрани наши души живыми, и это были слова Бога, потому что пришелец сказал ему: спасай душу свою и не оглядывайся назад, когда поставили его пришельцы вне города, Лот ушел в Сигор, а потом ушел в пещеры, это была новая земля, пустая безлюдная земля, и на ней жил только Лот и его две дочери; ночью к нему пришла старшая дочь и легла рядом с ним, рука ее скользнула сначала по груди его, поросшей черным и седым волосом, Лот же ночью ждал, когда это случится, он лежал неподвижно, но под рукой дочери тело его начинало жить, потом она проскользнула рукой к корню его и взяла его руками, корень вырос, став небольшим деревцем, за пещерами все еще горела земля, а в пещере распространился запах вина, выпитого перед сном Лотом и его дочерьми, и запах рождающейся человеческой жизни, он спал с дочерьми, и обе они приходили к нему ночью и брали его корень двумя руками и благодарно целовали его, и от них начиналась теперь новая жизнь, запах жизни бился теперь под грудью дочерей Лота, а его жизнь продлевалась их собственной молодостью, они смотрели теперь только вперед, и он спасал душу свою и не оглядывался, как сказал ему Бог, потому что в городе сгорели его дочери, зятья и их дети, с ним теперь были его две дочери, и он, теперь, был их частью, а они его, и они жили и ждали, когда придут их дети.
Митя думал, что то, что вместе сейчас сплеталось на многолетнем расстоянии, оказывается, было когда-то их общей жизнью; что-то еще говорило в нем, что оглядываться было нельзя, нельзя было вспоминать, видеть, что видел он: пустую песчаную землю, сожженные, погубленные ростки трав и деревьев; когда свет выхватывал их, они казались высеченными из камня, ни ветер, ни огонь были теперь им нипочем, а все, что виделось при вспышках, как бы посылало всем: вот, что с нами было, смотрите, да, это было, смотрите, с отцом, с Мойте-ком, с Тимофеичем, с Олей, и так без конца, когда вспыхивал свет: было, было, было; над городом вилось множество тонких струек-дымков, они все обволакивали: здания, дома, холмы, над всем городом они уходили тонко вверх, но где-то все-таки обрывались тонкой нитью, но что было странно, что и они были неподвижны, хотя до сих пор, все еще ввинчивались в небо, весь город как бы пылал прозрачными застывшими струями, город был как бы подвешен на нитях, которые могли каждое мгновенье оборваться, и он знал откуда-то, что оглядываться было нельзя, хотя и видел он все, находясь на многолетнем, казалось, безопасном расстоянии, оглядываться было нельзя: он и сам мог бы застыть на этой дороге навсегда, став продолжением города.
Вот теперь Митя пытался представить, когда же мать была счастлива? Неутомимый отец, полный в тридцать пять лет жизненных сил, широкоплечий, высокий, с длинными сильными руками (Митя помнил, как он любил поливать отцу из ведра, a тот, любил умываться так, любил мыть руки мощной струей, как отец тщательно мыл их, обглаживая ладонь ладонью, большие мощные пальцы рук, широкие длинные кисти, будто вновь они выходили во двор с ведром и на траве Митя поливал ему из ведра, потом он долго мыл шею, фыркал, счастливый, долго мыл лицо, а Митя, тоже счастливый, был рядом, с трудом поднимая ведро, гладко-лакированной струей воды, в которой отражался весь их дом с окнами, бельем, которое висело во дворе, сушились чьи-то простыни — все это отражалось в плоской широкой струе, которая бесконечно, казалось, текла из ведра, и новые картины их жизни, чисто-прозрачные, выливались теперь на мощные руки отца, пока он мылся, и как же было не назвать теперь все это счастьем? струя бесконечно вытекала, а отражение живой жизни было неизменно, хотя и подрагивало на поверхности водной рястяжливо-тягучей пленки, разрывалось, смещалось, но вновь, неизменно застыв, восстанавливалось; и как было от этого не ощутить всем счастья? ему, матери, сестре, всем, жившим рядом людям: от двора, деревьев, дома их, от сильнорукого отца Мити? так вот, неутомимый отец быстро снова усаживал его в седло, когда он падал, и они бегали новыми кругами по двору номер восемь, одной из самых известных в Москве московских улиц, а потому и самых известных в мире, во всем земном мире, где росли леса, розовые горы, травы, все это освещалось желтым теплым солнцем, утром и днем, когда все выходили во двор, ночью (когда все спали), звездами и луною, летали птицы, бабочки, ползли муравьи в ветвистой траве на буграх, росли шампиньоны (прямо в их городском дворе, будто двор был частью особого городского леса) и вновь росли леса, покрывая всю землю и заползая на горы, закрывая землю теплой для зимы шерстью и на всем земном шаре, кто-то крутил педали, и шар вместе с солнцем и со всеми звездами перекатывался в небе, подставляя свои разные бока солнцу, которое тоже кто-то подкручивал и пока все это начало так гладко и бесконечно перекатываться, кто-то очень долго бегал новыми кругами по булыжному двору, падал, снова садился в седло, снова падал, пока, наконец, все начало медленно катиться одно возле другого в синем небе;
к концу этого дня Митя уже начал ездить сам, все катилось само собою, и он был счастлив, и счастливый отец стоял и смотрел, сложив руки, двухлетний Митя крутил педали, катились колеса, булыжник вместе с ним, в полном теперь согласии катилась вместе с ним земля;
оглядываясь на город своего детства, он все искал место, куда бы лучше поставить ногу, осторожно нащупывал почву, пока не убеждался, что можно твердо стать, ничего не опасаясь.
А вспышки, освещали разное, то давали вариации прежнего, что уже виделось, но все иначе, однако наворачивалось, образовывалась ретроперспектива, и вперед, и назад, как раз из точки, куда он помещал себя; он обдумывал, например, вот еще что: что ни Митя (уж он-то конечно! всего-то было два года), ни отец, его отец, ни те, кто смотрел из окон, так вот, ни те, кто смотрел из окон, как неистово отец обучал маленького двухлетнего Митю, никто-никто, как бы он ни был мудр, а настоящих-то мудрецов просто не было, мудрецы редки, как цивилизации, не мог тогда предугадать, что ждало всех в сороковые-сорок первые, в сорок седьмые-пятидесятые, в шестьдесят-шестьдесят пятые, а уж теперь-то мы можем сказать (по индукции), в восьмидесятые-двухтысячные, правда, отец Мити ждал войны, он все повторял без конца, что война с немцами непременно будет, и когда они приехали перед войной в Винницу, он опять — ездили они туда каждое лето на два-три месяца, и у Мити до сих пор в глазах была огромная миска клубники со сметаной, которую тетя Лиза ставила на стол, миска была таких необъятных размеров, так она источала щедрость той земли и тети Лизы, когда она ее ставила на стол, что Митя начинал опасаться, что одолеть они ее с сестрой не смогут никогда, так и осталось в нем, что клубника в миске никогда не кончалась; оттуда, потом, привозилась в Москву вся тамошняя щедрота: яблоки разных сортов, варенье клубничное, вишневое — ведрами, а вишневое двух сортов, с косточками и без косточек, еще другой вид, в третий этот вид закладывался лавровый лист, и морковные бусы, потом они пропитывались соком, становились янтарными, мягко-янтарными; все это закупалось на деревенском рынке за копейки ведрами, еще и упрашивали, чтобы брали; персиковое, да грушевое варенье, да и смесевое варенье из яблок, да груш, варенье из слив, и когда Соня уезжала оттуда, так была обложена и обставлена тянущими внизу ведрами, что не продохнуть, вдруг оказывалось, да и унести все это, не было никакой возможности, хотя было и много родни, помощников; тогда она начинала понемногу оставлять, несколько ведер оставлялось у Лизы, а Лиза смеялась: ни трудилась, ничего, а заработала! но на самом деле варили все вместе, смотрели, как стекает струя, какой она густоты, обсуждались варианты, все хлопоты были радостными и общими у всех, снимали с варенья пенку и в блюдцах, пока оно варилось, подавали к чаю, и вот эти тазы, ведра, кастрюли, банки стеклянные, все как бы залито сверху, то красным, то янтарным, то вишневым прозрачным лаком, в густоте этого лака плавали сохраненные будто для двухтысячного года (одна банка так и простояла до сорок третьего года, закаменев, засахарившись, в кухонном шкафчике!), как их сорвали с дерева, ягоды: клубника, слива, вишня, и все искусство кроме особого вкуса, который получался, было еще в том, чтобы сохранить еще нетронутыми ягоды; потом везли еще украинского, в пять пальцев толщиной, сала: (куда все это изобилие делось сейчас?); потом изжаривали, вроде бы в дорогу, гуся, топленое масло от него сливалось в отдельную посуду; все это благополучно совершало путешествие до Москвы, и долго не иссякало и все напоминало им щедрую их землю, которая и сейчас еще, хотя они были далеко от нее, кормили всю их семью; эта двух-трехмесячная поездка в деревню незаметно кормила их потом весь год, кроме того, приезжали они оттуда румяные, крепко-плотные, счастливые. Соня повидалась со своими, прикосновение к месту своего рождения было таким благостным, так наполняло ее существо жизнью, что потом долго говорилось об этом, вспоминалось, а в действительности упрочняло невидимую основу жизни ее, а от нее уже передавалось всем: детям и Илье, она для всех была особым душевным центром существования — так вот, прощаясь с братом Яковом, тот тоже отправлял свою семью на Украину, но в другую деревню, к родителям жены, отец говорил Якову, что как бы этим летом не было войны, что он чувствует, что война быть должна, не может только сказать когда, а если быть, то летом, зимой воевать труднее; Яков на это смеялся, не знал, что уже через несколько месяцев погибнет, а отец Мити настойчиво ему доказывал, что будет;
