Алексей Олин - Иисус говорит - Peace!
– Как продвигается работа над сценарием?
– Сам пишется, – соврал я.
Оставался последний день, а я не сочинил ни строчки. Но я не умирал от голода. Наконец-то подвернулась разовая физическая работа: выносить строительные отходы с утра до вечера. Мозг при такой деятельности отключается. Трудишься на рефлексах.
Эдуард Семенович извлек пузатую бутылочку, банку кофе и пыльные бокалы.
Я вызвался порезать лимон.
– Алкоголь в разумных количествах полезен, – пробормотал старик.
Коньяк был что надо. Я выпил, и внутри стало тепло. Мистер Штык, грея бокал в ладонях, подсел к компьютеру и добавил в проигрыватель джаза. Это была не мезозойская эра. Музыка смешивалась с коньяком, и ко мне ненадолго вернулось изрядно подзабытое чувство домашнего уюта. Ласкер что-то поскуливал в унисон.
Вечер почти уже превратился в ночь. Чернильное небо. Горящие фонари. Одинокие прохожие и последние троллейбусы. Разменявший четвертое столетие город.
Я погружался в его историю. В его болото.
А старик убрал шахматные фигуры и вытащил костюм на плечиках. Он был серого цвета и явно пошит на заказ. Старомодный и пахнущий нафталином, но по-прежнему – стильный. Как и положено добротным вещам.
– Куда-то собираетесь? В такой час? Свидание?
– Можно и так сказать. Я собираюсь спать.
– А зачем костюм?
– Я точно знаю, что умру во сне, – ответил Мистер Штык. – И я хочу, чтобы меня похоронили в этом костюме. А то выберут бог весть что…
Я не спросил, откуда он знает. Я спросил:
– А что за дама на плакате? Она актриса?
– Она – моя жена. Спокойной ночи, молодой человек.
Я залпом допил коньяк. Поставил бокал на стол.
– Спокойной ночи, – я понял, что он не желает говорить на эту тему.
И пошел к себе в комнату. Спать не хотелось совершенно. Руки подрагивали от сегодняшней физической работы и выпитого.
Я загрузил ноутбук и открыл текстовый редактор.
– Не придумывай.
Пальцы забегали по клавиатуре. Булгаков говорил о своих лучших фельетонах, что они казались ему, когда писал, не смешнее зубной боли.
За стеной хихикала Алиса.
11
Почему люди так реагируют?
Я потом отыскал в энциклопедии слово «спонтанность». Там утверждалось, что спонтанность – это самопроизвольная реакция, вызванная не внешними факторами, а внутренними причинами. Так вот, чем дольше живу, тем меньше в этих внутренних причинах разбираюсь. И еще я раньше думал, что опыт приходит к тебе постепенно, то есть после определенного количества лет, прожитых в определенных условиях, – начисляются очки опыта. Типа как повышение по службе. А теперь я понимаю, что нет. Опыт приходит сразу, только что его не было, и вдруг раз – есть! За секунду. Он просачивается в тебя на вдохе. И дыхание перехватывает. И тысячи нейронов визжат от боли в голове, погибая, и ты становишься еще на шаг ближе к разочарованию. Разочарование – это синоним старости. Черт, не о том я. Надо было здесь по-другому начать: в тот день…
Да, в тот день, двадцать второго ноября, Полина пригласила меня ей позировать.
Она собиралась ехать на электричке за город на съемку. Ей была нужна модель. Полина сказала, что я в данной ситуации подхожу идеально. Мне нужны будут твои глаза, сказала она, и манера двигаться.
– Что такого необычного в моих глазах и манере двигаться?
– Дело не в необычности. Извини, если это прозвучит несколько грубо. Сами по себе твои глаза, скажем, меня мало интересуют. Но они замечательно впишутся в ту обстановку. Оптимальный вариант для кадра из всех, которыми я сейчас располагаю. Сечешь?
– Действительно, несколько грубо.
– Я же заранее извинилась.
– Езжай, езжай, – сказал Курт, закуривая. – Я ее знаю. Теперь не переубедишь. Если вбила что себе в голову – пиши пропало. И ты, кстати, получишь хорошие фотки. Бесплатно. Остальные-то платят за свой идеальный кадр. И бегают за Полинкой: мол, сфоткай, пожалуйста! А тут она тебе сама предлагает! Езжай!
Я видел ее фотографии. Из ноябрьского цикла очень понравились черно-белые фотографии Пьеро (это был загримированный Курт) в городе. Пьеро на мосту, у церкви, в общественном транспорте. И часы, показывающие разное время… И книги…
– А ты? – спросил я.
– Без пены, – Курт развел руками. – Я завтра с утра до вечера работаю. Нам хату на той неделе сдавать, а окна еще не готовы…
Курт вплотную занялся отделкой квартир. Я же только что уволился из сторожей.
– …Да и смысл?! Буду болтаться как… кхм, ведро в проруби. Часа четыре это займет. Да на морозе! Да дорога туда-обратно! Не, я вам ужин лучше вкусный приготовлю.
Он умял в пепельнице окурок, подошел к Полине, чмокнул ее в щеку.
– Обеденный перерыв, к сожалению, закончен. До вечера.
– Ага, – сказала Полина.
– Тебе на остановку? – спросил у меня Курт. – Погнали?
– Погнали.
– Так ты согласен? – уточнила Полина.
Я кивнул в ответ.
– Тогда завтра в восемь утра на вокзале.
– А сегодня в восемь вечера, – крикнул Курт уже из прихожей, обуваясь, – у нас репа! Не забыл? На той неделе наш продюсер завалится…
– Не забыл.
На следующий день проснулся без пяти семь и выглянул в окно. Небо было ясное; деревья стояли тихие, черные; снег неторопливо падал на тропинку возле дома, на сараи, крышу ресторанного комплекса, парные качели, купол церквушки неподалеку.
Все было в снегу. Чистый, как лист бумаги, день.
Сердце мое сладко защемило. Быстро принял душ, мигом позавтракал. Под плащ – найденную Полиной маскарадную белую рубашку с манжетами, и – во двор.
Ветра не было. Легкий морозец пощипывал нос и щеки.
Полина ждала меня у подземного перехода. На ней было короткое серое пальто, джинсы, заправленные в высокие ботинки на шнуровке. Волосы убраны под забавный берет. На одном плече – рюкзак, на другом – чехол со штативом для фотоаппарата. Она курила, смотрела на огонек сигареты и не сразу меня заметила.
– Привет.
– О, привет.
– А куда мы, собственно, направляемся? И давай помогу! – предложил я, показывая на штатив. – Не бойся, не уроню.
Полина улыбнулась и передала штатив.
– Не помню, как деревенька называется. Там электричка буквально на минуту останавливается. Я там однажды тоже случайно была.
– Глухомань?
– Еще какая! – снова улыбнулась Полина. – Но ведь нам в ней не жить, правда?! Зато в этой деревеньке есть обалденное поле и заброшенный дом с круглым окном. От него энергия такая прет… в общем, сам все увидишь и поймешь!
Я невольно подумал, что мы никогда прежде не разговаривали с Полиной подолгу наедине. Всегда где-то поблизости находился Курт. И теперь вот разговаривали, и это получалось как-то совсем легко. И будем разговаривать дальше…
Но в электричке Полина вынула из рюкзака плейер.
– Терпеть не могу говорить в электричках, – пояснила она и поделилась со мной левым наушником. – Ты что, свой забыл?
Я кивнул, хотя не забыл, взял наушник, и мы стали слушать старые песни Бориса Гребенщикова, обработанные Аквариумом по-современному. Песня «Электрический пес» здорово зацепила, БГ пел: долгая память, хуже чем сифилис, особенно в узком кругу…
Пассажиров засыпали. Пошли контролеры. Пассажиры проснулись. Забежал пес…
«…Из страха сделать свой собственный шаг», – продолжал петь БГ.
Я сидел от Полины очень близко, чувствовал аромат ее духов. Хотелось накрыть ее ладонь своей ладонью, но я не мог этого сделать.
Правое ухо слушало стук колес и ворчание голодного электрического пса.
Через полчаса оказались в глухомани. По дороге к дому с круглым окном встретилась телега, управляемая пьяным мужиком в ушанке. Он пытался чмокать губами и валился на бок. У коня были длинная челка и глаза мудреца, он всхрапывал и без понуканий двигался туда, куда мужику нужно. Много деревянных домов встретилось: красивых и некрасивых. Украшенные резными наличниками и по самые окна вросшие в землю.
Баба, гремящая пустым бидоном. Мальчик, стреляющий по воронам из воздушки.
Склонившиеся деревья. Ржавый кузов «Победы» посреди чьего-то огорода.
Мы шли и молчали.
Дом с круглым окном стоял на краю деревни. За ним начиналось поле.
– Это здесь, – сказала Полина.
– Я понял.
И мы стали фотографироваться. Полина требовала и указывала. На посторонние темы не общались. Встань сюда, повернись, покажи мне эмоцию…
Когда она работала, изменялся ее взгляд, голос. Словно плевать ей на меня, разорвите его вообще на клочки, пусть сдохнет от пневмонии, но – после съемки!
Заставила меня сниматься в рубашке: малютка посинел и весь продрог. В доме еще ничего, нормально, а вот в поле… Ветра не было в городе, а здесь ветер был! И еще какой! Скоро я двигался, как робот. Мыслей и чувств не осталось.
